Три креста
Шрифт:
Уместно вспомнить слова Тоцци, сказанные о Пиранделло: «Только в человеческих чувствах смысл существования, и только чувства достойны определять действия и уход из жизни». «Уход из жизни» состоит не в сознании, что он неминуем; или в действиях, которые заканчиваются, а в том, как человек ощущает течение жизни. Несмотря на грубые манеры, на злость и скотство, Никколо и Энрико в высшей степени присуще ощущение жизни. Роман не заканчивается самоубийством Джулио, но продолжается еще в двух главах, посвящённых братьям Никколо и Энрико. Страницы, описывающие смерть братьев, — самые возвышенные в книге.
В момент наиболее острого прозрения Джулио Тоцци использует прием расщепления сознания, как у Пиранделло. Приём заключается в разъединении личностного глубинного бытия и социального. Как и Достоевский, Тоцци дал собственную интерпретацию подобного
С другой стороны, размышляя, Джулио постепенно утверждается в необходимости смерти и формулирует это достаточно убедительно, проясняя всё для себя самого. «Сознание, — рассуждает Джулио, — это не индивидуальный факт, а коллективный продукт». Это рассуждение перекликается со знаменитым отрывком из IX главы романа Луиджи Пиранделло «Покойный Маттиа Паскаль», в котором утверждается, что сознание — это не «замок», а «площадь», то есть соединение и влияние многих отношений, проекция коллектива, зависимость от других («Однако мои близкие — это часть меня самого, а потому всякое личное искупление для меня бессмысленно: я в ответе не только за свою совесть, но и за грехи других». Продолжать такую жизнь не имело смысла, смерть была единственным выходом. «Это они хотят, чтоб я умер. А я покорно следую их воле и даже не думаю сопротивляться. Почему?» Он не находил причины…»).
«Другие» «заставляют» его умереть, потому что составляют часть его сознания, существуют внутри него, с их законами и с объяснением вины, которая провоцирует их насилие. Джулио сдаётся, глубоко сознавая, что эти законы несправедливые и ничтожные, что кодексы поведения являются неподлинными и условными. И всё же нет другой возможности, потому что либо придётся стать безразличным и выключиться из общения («вынужден буду идти, куда глаза глядят, прочь из этого дома»), либо принять решение, которое реализует идею выхода из сообщества и смерти. Такой выбор связан с «другими», и его поступок становится коллективным деянием, осуществляющим влияние извне, отбирающим у него всякое пространство индивидуальной свободы («Проявить волю — значит преодолеть нерешительность и апатию, показать другим свое истинное лицо, порвать с прошлым»). Человек вне социального общения был бы полностью свободен, но такое условие совпадает с необходимостью смерти. В одном смысле или в другом, рациональным путём спастись невозможно: или стремиться к абсолютной свободе и смерти или принимать социальные законы с их кодексами, со страданием, которое помогает их изменениям, и со смертью, которую требуют вина и искупление. Монолог Джулио существует внутри индивидуальной логики, экзистенциальной и пессимистичной, где социальное измерение имеет только негативный смысл.
Трудно увидеть в позиции Джулио утверждение позитивной «идеологии жертвы», для которой «единственная возможность, существующая для людей — эффективная коммуникация вне стереотипов, — то есть согласие со стороны одного и принятие другими «принесения его в жертву». Принесение жертвы становится необходимым фактором «стабилизации общества», «единственной альтернативой насилию против других и против взаимного угнетения» (Ф. Феррони). В действительности, смерть Джулио не имела позитивных мотиваций, тема жертвоприношения братьев также не вполне раскрыта, не их спасение интересовало Джулио, его интересовало собственное понимание смерти. Ему пришлось принять смерть как рок, как шаг; которого невозможно избежать. Необходимость принесения себя в жертву — чувство, которое формирует сокровенную часть души, её «тайну», и которое может быть психологически развёрнуто не как идеология. «Другие», существующие внутри нас и обусловливающие наше сознание, непобедимы, даже если мы считаем себя вправе аннулировать их законы. Привычные герои Тоцци противоречиво
Размышления Джулио продолжаются в XIII главе. Незадолго до самоубийства, гуляя с Низаром, он подтверждает и углубляет значение своего предыдущего монолога, признавая, что жил в «условной реальности», но «начать всё с начала» он не хочет. «Опыт смерти» изолирует его от общества и помогает оценить свободу, предлагая ему посмотреть на вещи новым взглядом («теперь уже никогда моя жизнь не будет такой, как прежде»). С другой стороны, убивая себя, он подчиняется традиционным правилам внешнего добродетельного мелкобуржуазного поведения. Теория Пиранделло о том, что жизнь не соприкасается с кристаллической структурой социального существования, развивается Тоцци и уточняется его собственной культурой отрицания. Так, подвижность изменяющейся жизни в размышлениях Джулио — одно из «чувств» («Было очевидно, что в основе его «я» лежали не чувства, которые менялись каждую минуту, а некие постоянные величины, на почве которых рождались эти самые чувства»).
Джулио чувствует, что соприкосновение со смертью открывает самый глубокий уровень существования, но не рационализирует это. Известно только, что он совершает это открытие: «силы подсознания настолько сильны, насколько темны». Смысл жертвы и смысл тайны души представлены одновременно, более того, одно рождает второе. В глубокой религиозности тайна души и чувство совпадают, что всегда демонстрирует идеологический дискурс Тоцци.
С другой стороны, в жизни Никколо и Энрико смысл жертвоприношения отсутствует совершенно. Автор обращается к теме деградации персонажей и использует метафоры, характеризующие животных: хрюкать, реветь по-ослиному, оскаливаться и т. д., характеризуя поведение двух братьев. Однако и для них не исключена возможность искупления. В них обоих ощущается нежная забота о племянницах, это чувство — отдушина человечности, которая в перспективе смерти подтверждается и расширяется.
Никколо живёт в сильном напряжении, всегда волнуется, громко кричит, любит посмеяться над семейными событиями, но не видит смысла признать свою вину ни до, ни после самоубийства брата. Когда приближается его смерть, в бреду ему видится, что он толкает тело повешенного. Так проявляются загнанные внутрь него угрызения совести, а с ними возникает желание наказания и искупления («Ему казалось, что его заперли в книжной лавке и заставляют раскачивать из стороны в сторону тело повесившегося брата. То ему вдруг чудилось, будто его раздели и приказали ползать на четвереньках. И всякий раз он хохотал с пеной у рта.»).
Смех, самое яркое проявление весёлости, сопровождает его по закону противодействия до последнего вздоха («Постепенно бедняга терял голос, его хрип был похож на сдавленный смех, захлебнувшийся в приливе крови»). И это моральное измерение придает трагичность его концу, оставляя в стороне натуралистическое описание и медицинскую патологию.
Энрико также исчерпывает бездонную чашу крестных испытаний деградацией, опускается, живя в грязи и бедности, без дома или убежища, продолжая постоянно клясть в трактире «мерзавца» Никколо и «безмозглого» Джулио, для которого бедность находилась в сакральной связи со смертью: «Но уж я-то не так глуп, как Джулио, чтобы, раскачиваясь под потолком, благословлять всех своими пятками!» (Курсив — автора статьи).
В несчастье он не меняется, оставаясь в плену собственной наглости и абсолютной изолирующей слепоте. Хозяин точно подмечает: «Да, спесь из тебя ничто не выбьет — как был заносчив, так и останешься до конца своих дней!». Когда Модеста уговаривает его обратиться к Богу, он строит ей «противную гримасу». И всё же он имеет гордость, и достоинство, прислушиваясь к собственным чувствам. Поэтому он отказывается пойти с Модестой в дом: «Энрико не навещал их, потому что стеснялся показаться племянницам на глаза». И в трактире он заявляет: «Не хочу осквернить их ангельский взор своим присутствием». Этот грубиян обладает тонкой душой.