Три круга войны
Шрифт:
— Чего? — удивился Криворучкин.
— Такая коллекция — это богатство, Женя! Интересно, где он подцепил ее? Это — искусство, Женя. Репродукции с великих картин. Никогда не видел в музеях?
Женя, брезгливо поджав губы, покрутил головой.
— И я не видел… — признался Гурин. — Но читал и картинки, похожие на эти, видел в книгах. Смотри, тут вот на обороте все написано — художник, когда он жил, название картины: П. Веронезе. «Венера и Марс», 1580.
— Совсем голая. А рука его где? Фу! И это при ребенке, — указал он на пухленького Амура у ног Венеры.
— Это Амур — бог любви, — пояснил
— Чудно, — сказал Женя. — И такое висит в музее, и туда ходят бабы, девки, дети и все это видят?..
— Да. Подбор коллекции, конечно, своеобразный…
— Ну, эта вот еще куда ни шло, у нее тут платком закрыто. А эта? А вот эта, с гусём?..
— С лебедем.
— Ну, с лебедем… Это же явно… Чё они делают? А это — тоже искусство? — Женя положил перед Гуриным вторую пачку открыток.
Увидел Гурин, и глаза на лоб полезли: никогда даже и не предполагал, что такое возможно.
— Вот это грязь, Женя! Ты же сам видишь разницу? Это у него же?
— Да. Что с ним делать?
— Что делать?.. Думаю, не надо парня разбирать. Пришли, я поговорю с ним. А комсомольское собрание надо бы провести об искусстве. О настоящем искусстве и буржуазной пошлости. Докладчиком хорошо бы пригласить художника, искусствоведа.
— А где его взять?
— Постараемся найти.
Снова к Гурину пришел заведующий клубом, на этот раз с горой пластинок.
— Подполковник прислал к вам — прослушайте и отберите, какие можно нам крутить на танцах в клубе, перед сеансами. Патефон сейчас принесу.
Пока Раввич бегал за патефоном, Гурин просматривал пластинки и к его приходу уже отложил целую горку — это были его любимые, музыка только-только наклюнувшейся его юности: танцевальные ритмы, и прежде всего — танго. Аргентинские танго и разные другие: «Романсита», «Мануэла», «Амигасо», «Розарина», «Жемчуг», «Букет роз», «Дождь идет», «Цыган» и конечно же «Брызги шампанского». От одних названий дух захватывало и кружилась голова.
Раввич знал толк в эстраде, посмотрел отложенные пластинки, улыбнулся с пониманием. Поставили «Брызги», и сразу обволокло голову, сердце наполнилось такой истомой, таким грустным повеяло, что хотелось плакать. После «Брызг» поставили «Цыгана», потом — «Дождь идет»…
Отчего, ты спросишь, Я всегда печален, Слезы, подступая, Льются через край?..Гурин помнил русский текст почти всех танго, какие звучали перед войной в клубе, на танцплощадках.
Мне бесконечно жаль Моих несбывшихся мечтаний…А Раввич помнил певцов, исполнителей всех этих песенок, руководителей джазов, знал какие-то подробности о них, сыпал фамилиями, и Гурин завидовал ему: Раввич ленинградец, все знает. Расчувствовались, всколыхнула музыка давнее. «Как хорошо! — вздыхал Гурин под „Букет роз“. — Неужели кончился кошмар и снова началась настоящая мирная жизнь? Неужели снова будут вечера, танцы, смех и красивая, нежная, робкая, стеснительная любовь? Как у нас с Валей Мальцевой?.. Где ты, Валя, школьная любовь моя?..»
В
— Можно?
В комнату вошла миленькая круглолицая девушка. Ротик маленький, губки нежно-розовые, черненькая шляпка чуть набекрень.
— Здравствуйте, — и улыбнулась застенчиво и доверчиво.
— Здравствуйте, — Гурин откинул головку мембраны с пластинки, почему-то устыдившись своего занятия, за которым она их застала.
— Я из участковой комендатуры. Переводчица. Хочу вступить в комсомол, — объяснила девушка свой приход.
— Разве у вас там нет комсомольской организации? — спросил Гурин. — Садитесь…
— Есть. Но они не знают, как быть со мной. Дело в том, что я из репатриированных…
«И у нее своя заноза — репатриированная, как у меня — оккупация… Война, это ее дальние прицелы. Эхо войны…»
— Но меня проверили и допустили даже к секретным делам. Майор Крылов, вы его, наверное, знаете, из Смерша, часто берет меня к себе, когда нужно перевести что-то очень важное…
Фимка встал и деликатно удалился:
— Я зайду позднее… У меня там дела.
Гурин и юная гостья остались вдвоем.
«А жизнь-то идет! Продолжается жизнь! — воскликнул Гурин, ложась спать после рабочего дня. — Да какая интересная! А я, дурак, хотел… И не видел бы ничего этого?..»
Утром вышел на улицу. Увидел — солдаты сгружали с тупорылого «студебеккера» картошку, гребли ее лопатами из кузова прямо в открытый люк подвала. Оттуда несло сырым запахом земли, прелым опавшим листом — знакомой домашней осенью, той осенью, когда они с матерью начинали убирать огород. Не было лучшей поры для Гурина, не было более приятных дней, чем ранняя осень: тихо, тепло, вольготно. В прозрачном воздухе плавают паутины, скот бродит по капустным грядкам — подъедает кочерыжки, на огородах жгут бурьян, и дымок, путаясь в голых деревьях садов, медленно оседает на землю.
Защемило сердце тоской — домой захотелось. Домой! Хоть одним глазком взглянуть на дом свой, на поселок, на людей. Как надоели эти черные каменные, похожие на доты, дома, эти готические завитушки длинных вывесок! Хоть не домой, хоть только через границу, хоть на часок — только бы глотнуть полной грудью родного воздуха, только бы пройти по улице русского города, почитать вывески на родном языке!..
Стоит, задумался. Откуда ни возьмись — подполковник Кирьянов, подошел вплотную, чуть ли не нос к носу, в глаза заглянул Гурину:
— О чем думы, комсорг?
Стушевался Гурин — мысли его врасплох захватили, сказал смущенно:
— Да вот… Родной землей запахло… Домой захотелось.
— А-а-а, ностальгия начинается. Это серьезная болезнь. — И понизив голос, будто по секрету, предупредил: — Не поддавайся. Рано нам по домам, очень много еще здесь работы. Сам видишь. Победить победили, теперь надо победу закрепить. Это очень важно!
— Знаю, товарищ подполковник…
— Вот то-то. Знай. — Подумал, сказал: — Наладим немножко дела, может, в отпуск съездишь. А пока — работа! — Он хотел идти дальше, но вспомнил что-то, обернулся снова к Гурину: — Звонили из политуправления — сегодня там в два часа совещание. Не забудь. — И он заспешил по своим делам, прихрамывая и постукивая палочкой о тротуар.