Три круга войны

Колосов Михаил Макарович

Майор знал об этих вызовах и знал, как Гурин тяжело переживал всякий такой безрезультатный вызов, пытался успокоить его, говорил, что это война заставляла осторожничать, а теперь будет все по-другому. «Да и в войну, — говорил он, — тебе, старшему сержанту, доверили офицерскую должность». — «Все это так, товарищ майор. Тем не менее в душу нет-нет, да и закрадывается какая-то тревога. Тревога за мое будущее…» — «Э-э!.. А ты как хотел? Полной безмятежности? Так не бывает и не будет. Жизнь на то и жизнь, чтобы подбрасывать нам все новые задачи. „Тревога“! Наши тревоги теперь позади, а впереди — работа и работа!» — «Вот это, наверное, меня и беспокоит: работа.

Какая моя работа будет? Война все мечты и планы разрушила. Специальности у меня никакой, в институт не поступить — экзамены не сдам: все уже забыл. Да и поздно, наверное, в институт-то». Майор хохотал над его последними словами: «Какие твои годы, мальчик! У тебя все впереди: и институт, и профессия. Все будет. Все зависит теперь только от тебя — было бы желание. Терпение и труд — все перетрут».

И с Гурина после такого разговора спадала гнетущая его тревога, воодушевленный, он носился по батальону, как на крыльях.

И вдруг это появление младшего лейтенанта…

Не оборачиваясь, майор наконец спросил у Малышева:

— Может быть, парторгом батальона?

Малышев встрепенулся, снова вытянулся, вскинул руку к козырьку:

— Никак нет, товарищ майор. Комсоргом.

Майор надеялся на ошибку. В батальоне с самого Кюстрина не было парторга: Бутенко ранило, а нового до сих пор не прислали.

Малышев достал из полевой сумки направление, подал майору — положил перед ним на стол. Тот взглянул на младшего лейтенанта — окинул его мгновенно с ног до головы и стал читать документ.

Гурин машинально потянул со стула ремень, поднялся и стал медленно застегиваться. Потом надел пилотку, одернул гимнастерку и, что делать дальше, не знал. Стоял и ждал повода, чтобы выйти. Но, сообразив, что такого повода не будет, направился к выходу. Малышев, увидев Гурина, почему-то улыбнулся ему, как знакомому. Он словно почувствовал облегчение оттого, что кроме сурового майора здесь, оказывается, есть еще люди?

— Гурин, — позвал майор. И совсем мягко: — Василий…

— Я здесь, товарищ майор.

— Принимай гостя. О делах поговорим завтра. Утро вечера мудренее. — Кивнул младшему лейтенанту: — Проходите, располагайтесь. Здесь вся наша политчасть, — пояснил он.

Малышев совсем растаял, глаза заблестели радостью, словно он родных встретил. Протянул Гурину руку, назвался:

— Малышев… Павел.

— Гурин. Вот, — указал он не на свободную койку, которую берегли парторгу, а на свою.

Малышев положил на стул, видно, изрядно надоевшую ему полевую сумку, снял вещмешок, сунул под койку, сказал Гурину вполголоса, доверительно:

— Ты, Вась, зови меня просто Пашка. — Оглянулся на дверь, за которой сидел майор, подмигнул заговорщицки, по-мальчишечьи.

— Хорошо, товарищ младший лейтенант. Располагайтесь, не буду вам мешать, — сказал Гурин и направился к выходу.

Майор оглянулся на него:

— Куда?

— Схожу в штаб…

Майор неодобрительно крякнул, но Гурин сделал вид, что ничего не понял, вышел.

У штаба скучал часовой — курсант из первой роты, в которой числился и Гурин. Увидев комсорга, часовой заколебался, не зная, как себя вести, но на всякий случай принял стойку «смирно»: все-таки начальство — и улыбнулся. Гурину было не до улыбок, и он, козырнув ему, быстро проскочил мимо.

В штабе сидел один Кузьмин и, как всегда, чертил многочисленные формы, которые потом заполнял своим каллиграфическим почерком.

С дынеобразной головой, остриженной наголо, в обычной своей пилотке, вечно сидящей на нем поперек головы, Кузьмин встретил

комсорга ехидной улыбочкой, и Гурин догадался, что Малышев побывал здесь, прежде чем пришел к ним.

— А, товарищ старший сержант Гурин!.. — произнес он подчеркнуто уважительно. — Ну что? Кончилась ваша офицерская служба?

— Тебе-то что за радость?

— А что же мне, плакать? — Кузьмин нагло улыбался, и Гурину хотелось ударить его в блестевшую сытую рожу. Но он сдержал себя, подошел к телефону, чтобы позвонить в пулеметный батальон: может быть, Шура уже вернулась — она так нужна была ему сейчас.

— И по личной линии, наверное, вам пришла отставка. — Кузьмин вытащил из ящика письмо. — Вот, посмотрите, может, и звонить никуда не надо.

Гурин обернулся, взял конверт.

— Ты откуда знаешь, что здесь? Читаешь чужие письма?

Кузьмин обиделся:

— Вы на меня не «тыкайте», товарищ старший сержант, я с вами свиней не пас.

— Почему не прислал письмо?

— Я не имею права гонять связного по вашим личным делам.

— Откуда тебе известно, что это личное письмо? — наступал на него Гурин.

— Почерк не знаю, что ли?

Почерк был ее, Шурин. Гурин разорвал конверт и тут же стал читать письмо.

«Дорогой Вася!

Когда ты получишь это письмо, я буду уже далеко…

Я знаю, что причиняю тебе боль, но поверь, что делать это мне очень и очень нелегко: ведь я люблю тебя.

Ты должен трезво все взвесить и понять меня. Да и себя — тоже.

Мы увлеклись друг другом и мало отдавали себе отчет в том, как будем жить. Нет, я не права: ты отдавал, ты говорил о себе, что ты по существу тот же школьник, каким был перед войной: без специальности, без занятия. Представь — и я такая же. И что же нас ждало впереди? Мечты твои и решимость найти себя в жизни — это только мечты, от них до реального осуществления расстояние огромное и трудное, да тем более с такой обузой, как я. Одному тебе гораздо легче будет найти себя. Пойми это.

А мое дело — женское… Поверь, нелегко мне было решиться на это, но, взвесив все, я решилась. Да и Курбатов, по-моему, неплохой человек: и жизнью умудренный, и дело у него в руках хорошее: до войны он уже преподавал в строительном техникуме…»

«Ничего не понимаю! Что случилось, при чем тут Курбатов?» — удивлялся письму Гурин.

— Ну что, прав я? — захихикал Кузьмин. — Отставка?

— Да ты-то откуда знаешь? Все-таки прочитал письмо, гад? — разъярился Гурин: ему надо было на ком-то сорвать зло. — Читал?

— Очень нужно! Об этом и так все знают, комбат пульбата увез с собой вашу Шуру, — и он засмеялся громко, раскатисто, даже на стул упал от радости.

— Перестань! — заорал Гурин, и рука его невольно потянулась к заднему карману, где у него лежал драгоценный кюстринский трофей — маленький, величиной с воробья, пистолет «вальтер» с четырьмя патронами в обойме.

— Но-но! — испугался Кузьмин. — Я часового позову. Не очень!.. Вы еще ответите за это… И за незаконное оружие ответите: был приказ сдать все трофейное оружие…

— Да ну тебя… — Гурин махнул на Кузьмина рукой и вышел из штаба. Прошел как в бреду мимо часового и направился в темень леса — за солдатскую кухню, за хозвзвод, туда, где ровными рядами росли молоденькие пушистые сосны. Они часто ходили с Шурой между рядами этих сосен — хорошо в них: чисто, уютно и недалеко от расположения. Зачем он пошел именно туда — Гурин не знал. А в голове билась только одна мысль: «Все… Конец всему… Конец… Все рухнуло…»