Три круга войны
Шрифт:
Он остановился и расставил руки для объятий. Она вдруг уткнулась лицом ему в грудь и заплакала.
— Ну чего ты?.. Шура?.. Меня зовешь мальчиком. Сама ты девочка. Девчонка. Не надо, Шура… Все будет хорошо. Я же говорил уже тебе: если что, поедешь к моей маме. Я ей сегодня же напишу. Хочешь?
— Прости меня, Вася… Ты очень хороший… Прости…
— Да что случилось, глупенькая? Все очень хорошо…
— Прости…
Ну вот, заладила: «прости» да «прости». Все будет хорошо. Я люблю тебя еще больше. Понимаешь, я тебя совсем-совсем люблю!
— Прощай… — Шура сдавила его рот крепким поцелуем.
— Не прощай, а до свиданья… — еле переводя дыхание, поправил он ее. — Приходи
— Не смогу, наверное…
— Почему?
— Уеду.
— Куда?
Она не ответила.
— Куда? — спросил он снова.
— В командировку…
— А молчала. Далеко? Надолго?
— Не знаю… — и она быстро отступила от него. — Прощай, милый. Я напишу тебе.
— Позвони. Я буду в штабе.
— Не знаю… — Шура отвернулась и, склонив голову, направилась в свой батальон.
Вскоре он услышал строгий окрик часового:
— Стой! Кто идет?
— Свои, — сказала Шура.
— А-а!.. Товарищ младший лейтенант!.. — голос часового потеплел. Он что-то еще ей сказал, но Гурин не расслышал.
К себе в расположение Гурин возвращался в растрепанных чувствах: с одной стороны, его несло как на крыльях от любви — гордость и радость распирали его; с другой — беспокоило странное прощание с Шурой. «Переживает, бедняжка… — думал он. — Ну конечно же мучается… Да и какая порядочная девушка не будет переживать после этого? Может, думает, я подлец? На лбу же не написано, что там у меня на уме. Глупая Шурка! Не доверяет мне… А ведь я ее никогда не брошу! Никогда! Я не из тех, не обману». И ему захотелось закричать эти слова ей вдогонку. Но она была уже далеко, да и он уже шел по расположению батальона.
— Долгонько, братец, ты сегодня! — упрекнул его майор. — В роте при отбое присутствовал? — он хитро сощурил глаза.
— Нет… Я с Шурой был, — признался Гурин.
— А-а!.. То-то комбат пулеметного весь телефон истерзал — все спрашивал: не вернулся ли?
— Зачем я ему? — удивился Гурин.
— Да ты ли ему нужен! — прогремел майор своим хриплым басом и закрутил головой, удивляясь гуринской наивности. — Своего комсорга потерял…
— Шуру? Мировая девушка!
— Мировая!..
— Я на ней женюсь, — похвастался Гурин.
Майор, по обыкновению своему, когда хотел изобразить сильное удивление, вытянул в трубочку губы, раскрыл широко глаза и стал поводить головой, как бы ища кого-нибудь, кто мог бы подтвердить услышанное.
— Правда, — сказал Гурин доверительно.
Майор посерьезнел.
— Ты вот что… Давай иди-ка ты ужинать, потом поговорим, — и он указал ему палкой в сторону столовой.
Но разговор на эту тему больше не возобновился. Да и какой мог быть разговор: это ведь дело сугубо личное, их дело — Гурина и Шуры. Майору он сказал об этом только потому, что любил его и доверял ему во всем, как отцу родному.
Шура уехала в командировку, и новая тоска навалилась на Гурина в придачу к старым раздумьям. По мере возможности свое дурное настроение он пытался утопить в работе, хорошо, что в ней не было недостатка: собрания в ротах, наглядная агитация, самодеятельность. Особенно самодеятельность помогала: он любил это дело. Материала было мало, ни скетчей, ни одноактных пьес, ни текстов песен, ни нот, ни рассказов, ни стихов — ничего этого не было. Собирал он с бору по сосенке. А постановку чеховской «Хирургии» сделали по памяти. Был у них в хозвзводе старый учитель-литератор Семен Семеныч — тоже любитель самодеятельности, вот вместе с ним они и вспоминали текст, записали его, присочинив немало своего, а потом и поставили эту сценку: Гурин играл больного, Семен Семеныч — хирурга. Инструмент
Это — днем. А вечерами Гурин скучал, думал о Шуре, о себе, о своем будущем. Чтобы хоть немного отвлечься, он читал книги.
В один из таких вечеров, когда Гурин дочитывал, толстую исповедь, у них в домике появился младший лейтенант Малышев.
Последний выстрел
Человечек шкрябнул каблуками по полу, вскинул неумело правую руку к козырьку, доложил мальчишеским ломающимся голосом:
— Товарищ майор, младший лейтенант Малышев прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы в качестве комсорга батальона!..
Гурин полулежал на диване в другой комнате и через открытую дверь изучал младшего лейтенанта, изучал машинально, так как все еще был поглощен книгой, которую только что прочитал.
Смысл слов младшего лейтенанта дошел до Гурина не сразу: умилял его мальчишеский вид. Ожидая ответа, Малышев по-заячьи дергал маленьким носиком, будто в носу у него щекотало.
Майор сидел в передней комнате, что-то писал. На доклад вошедшего не обернулся, а лишь перестал писать и сидел неподвижно, уставившись в стол.
«Почему майор ничего не отвечает парню, тот устал уже стоять навытяжку?..» — подумал Гурин и только теперь сообразил, кто это и зачем.
«Вот оно!..» — Гурин вскочил с дивана и тут же снова опустился беспомощно. К горлу непродыхаемым комком подкатила горькая обида. Ну что бы прислать его сразу, когда он еще не привык к этой работе, не вошел во вкус?.. Гурин свыкся со своей должностью, ролью, исподволь стал мечтать об офицерских погонах, и поэтому появление младшего лейтенанта он воспринял как несправедливость, как крушение всех своих надежд…
Майор все еще молчал, а младший лейтенант, не выдержав, опустил руку и, расслабив правую ногу, скособочился, словно из него выпустили воздух.
Гурин догадался, почему молчит майор. Не далее как сегодня у них с майором произошел тяжелый разговор. Гурин думал, что именно проклятая оккупация помешала ему стать офицером и по праву занимать должность. Сколько раз, бывало, подхватывали его с охотой — вызывали в политотдел, беседовали заинтересованно, заставляли заполнять анкету, читали ее весело, но, когда доходили до пункта «Был ли на оккупированной территории», лица людей мрачнели, интерес к нему угасал. Его вежливо отсылали обратно в часть, и все оставалось без изменений.