Три круга войны

Колосов Михаил Макарович

Гурин осторожно взглянул вверх и увидел сержанта Серпухова.

— Вылезай. Ну, ты что, остолбенел?

Не помнил Гурин, как выбрался наверх, как очутился в соседнем, сержантском окопе. Немного опомнившись, он сказал сержанту:

— Написать надо ему домой.

— Напишут. Вот придут из «наркомзема», заберут его и напишут. За этим дело не станет.

В этот момент начался обстрел.

Кто-то закричал:

— Немцы наступают! Немцы наступают!

Поднялась стрельба. Автоматчики заставили немцев залечь, а потом и повернуть обратно. Но и в суматохе Гурин думал о солдате, он не выходил у него из головы.

«Конечно, — думал Гурин, — о нем

напишут из штаба, пошлют стандартку: погиб смертью храбрых. Но ведь он просил меня не об этом. Он обращался ко мне — к единственному очевидцу его гибели, потому что я за эти пять-десять минут узнал о нем больше, чем кто-либо другой. Он погиб не вообще „смертью храбрых“, а был смертельно ранен осколками разорвавшегося снаряда и скончался от потери крови. Я один знаю, о ком и о чем он говорил перед смертью, я один знаю, как он любил своих девочек, жену, и я мог бы им обо всем написать — тепло, по-человечески. Он просил меня именно об этом, но я, перепуганный его смертью, не написал. А ведь может случиться, что извещение не дойдет до адресата и будут считать в Зеленом Гае солдата того без вести пропавшим…»

— Гурин, — позвал его сержант, — ты что там притих? Сбегай с ребятами за ужином.

Гурин повиновался, побежал. А из головы тот солдат не выходил, так и стоял перед глазами.

Очередной разрыв прервал его мысли, Гурин упал, прижался к земле…

Второй круг

нег выбелил все поле, укрыл толстым слоем следы борьбы за этот пятикилометровый клочок земли на правом берегу Днепра. Небо очистилось, и луна поблескивала на безбрежной белизне. Но первозданная белизна эта оставалась недолго. Уже на обратном пути от кухни автоматчики увидели снег истоптанным, измятым, перемешанным с землей колесами, гусеницами, тысячами солдатских ног. Несмотря на то что здесь простреливался каждый клочок земли, на этот пятачок забрасывалось все больше и больше военной техники, боеприпасов. Казалось, не осталось уже и метра свободной площади, где бы не была вкопана пушка, миномет, самоходка, а они все прибывали и прибывали. По всему было видно, что плацдарм очень важный и удержать его наши стремились во что бы то ни стало…

Гурин шел с котелками в обеих руках вслед за солдатами. Снег похрумкивал под сапогами. Шли они медленно, мокрые, грязные шинели отяжелели, полы их замерзли и сделались твердыми, как панцирь, они сковывали ноги и, совсем не сгибаясь, мешали идти.

Раздав котелки, Гурин подошел к своему окопу и по привычке прыгнул в него. Но задубелая шинель не пролезла в окоп, и Гурин повис в беспомощной позе, болтая ногами, силясь достать до дна окопа. Он попытался локтями согнуть шинель, но не тут-то было, она крепко держала его под мышки. Гурин кое-как дотянулся до края окопа, поставил на снег котелок, рядом положил автомат и кулаками принялся уминать полы шинели. Они хрустели, как куриные косточки в зубах собаки, с трудом поддавались. Наконец он кое-как одолел шинель и с шорохом обрушился в окоп. Там он согнул, подмял ее под себя, сел и принялся за еду. Шинель под ним постепенно отошла, оттаяла, обмякла, и Гурин уселся уже совсем удобно, приготовился вздремнуть, пока стояла тишина.

— Эй, кто тут? — послышался голос лейтенанта Исаева, и в Гурина полетел маленький комочек снега.

— Я, Гурин, — пытаясь встать, сказал Василий.

— Гурин? А ты что притих… Загрустил?

— Да нет, товарищ

лейтенант.

— У тебя лопаты, конечно, нет?

— А нам их не давали…

— Видал? — обернулся он к своему спутнику. — Как в школе: «А нам не задавали». Вылезай и беги на НП роты — вон туда, возьми себе лопату, пока не расхватали, и соединишь свой окоп с соседним слева ходом сообщения.

— Смотри сюда, — указал Гурину на снег лейтенантов напарник — тоже, видать, офицер (в темноте погоны были не видны). — Прокопаешь траншею сюда — до этого колышка, потом завернешь к тому окопу. Чтобы получился зигзаг. Понял?

— Понял.

— Ну вот, давай.

Возле НП роты лежала куча лопат — малые саперные, большие штыковые и даже совковые. Гурин схватил сначала малую, но потом раздумал, бросил и поднял большую: ею удобнее копать. А долбить сподручнее малой… Оглянулся — рядом никого — и схватил обе.

Соседи Гурина уже вовсю работали, разогрелись, даже шинели с себя поснимали, в одних телогрейках орудовали. Гурин тоже вскоре сбросил шинель, кинул ее в окоп — тепло стало.

Прежде чем углубляться в землю, он решил расчертить свой участок и очистить его от снега. Провел лопатой две параллельные линии сначала до углового колышка, воткнутого тем офицером, потом завернул к соседу. Расчертив все, принялся отбрасывать снег. Снег был податлив — он не успел еще слежаться, сверху только покрылся ледяной коркой. Хорошо для такого снега иметь совковую лопату, хоть беги за ней, но Гурин тут же отказался от этой затеи: слишком много лопат соберет он у себя, а толку пока маловато. Надо поторопиться: приказ — до утра ход сообщения должен быть отрыт в полный профиль.

Резал лопатой аккуратные снежные кубики и складывал их на тыльную сторону, чтобы потом замаскировать ими бруствер. Работалось хорошо, немцы не беспокоили, лишь изредка поливали бесприцельно нашу сторону очередями — пули пролетали высоко над головами — да так же изредка бросали ракеты — освещали нейтральную полосу. Пригнутся солдаты, переждут, пока погаснет ракета, заодно и передохнут — и снова за работу.

У самого колышка лопата Гурина неожиданно ткнулась во что-то твердое, словно под лезвие камень попался. Гурин выковырнул его, и действительно — наверх выкатился булыжник, величиной с голову. Василий хотел поддеть его лопатой, чтобы отбросить подальше, но он, круглый и скользкий, всякий раз скатывался с лопаты. И тогда Гурин, воткнув лопату в снег, нагнулся, чтобы взять камень руками.

Схватил его и тут же выронил: «камень» оказался скользким и волосатым. Растопырив пальцы рук, Гурин стоял над ним, боясь нагнуться. Наконец преодолел страх, присел и маленькой лопатой перевернул этот странный предмет. И тут он ясно увидел мертвое человеческое лицо — нос, рот, залепленные грязью глаза. Отпрянул в испуге и побежал к сержанту. Тот тоже долбил траншею.

— Товарищ сержант, там… у меня… голова…

— Что голова? Болит, что ли?

— Да нет… Там… Голова чья-то.

— Что ты мелешь, — проворчал Серпухов, однако вылез из траншеи и, не бросая лопаты, пошел к Гурину.

— Вон она.

Сержант нагнулся, посмотрел и задумался.

— Это, наверное, того младшего лейтенанта, — догадался Гурин.

— Какого?

— Ну, командира взвода, который мы сменили. Снаряд в него прямым попаданием угодил.

— Ты видел?

— Солдат говорил… Которого ранило…

Сержант снова замолчал, потом обернулся к Гурину:

— Ну и что?

— Не знаю…

— «Не знаю», — передразнил тот досадливо. — Вечно ты, Гурин, что-нибудь придумаешь. Ну, что теперь?