Три месяца, две недели и один день

Шишина Ксения

— Да, сейчас. О, чуть не забыла, — на секунду отвернувшись от Джейми и Дэвида, уже сидящих в своих автомобильных креслах в ожидании момента, когда их пристегнут, Дениз поворачивается ко мне около левой задней двери своего автомобиля, рядом с которой мы оба стоим. — Я ведь сделала картофель с мясом в духовке. Он в холодильнике. Так что вам будет что поесть на ужин. Я подумала, что у тебя вряд ли будут силы готовить. А тут и доставку ждать не придётся.

— Это здорово. Спасибо тебе большое, — говорю я, когда Дениз наконец заканчивает с мерами по обеспечению безопасной перевозки детей и захлопывает дверь салона. Только-только приехав на такси из аэропорта после перелёта из Портленда, стоять у плиты это действительно

последнее, что мне хочется делать. Да и заказывать готовую еду вообще-то тоже. — Правда, я это ценю. Только Митчелл тоже наверняка голодный.

— Ты меня выгоняешь, Дерек Картер? Хочешь как можно скорее остаться с ней наедине?

— Этого всё равно не будет, и не говори мне тут ерунды.

Я ещё не поднимался к Лив и не видел её, решив сначала проводить Дениз и мальчиков к их отцу, который уже наверняка тоже дома, соскучившийся по своей семье за эти четыре дня и задающийся вопросом, когда же я наконец их отпущу. Но у меня в любом случае не произойдёт ничего из того, что напоминает счастливое воссоединение любящих друг друга людей даже после непродолжительной разлуки. Так какой, чёрт побери, смысл торопиться к тому, кого вопреки всему желанию ты, вынужденный сдерживаться и контролировать чувства, всё равно не сможешь ни обнять, ни поцеловать?

— Всё это, конечно, не моё дело, но, по-моему, она плохо справляется с тем, что сюда приезжала Кимберли.

— Что? — из-за этих слов, на первый взгляд прозвучавших, как бред, я выпрямляюсь словно по стойке смирно, и от всей моей некоторой радости не остаётся и следа. — Моя мать была здесь? Когда?

— В день матча с Денвером. Я думала, ты знаешь. Оливия была уверена, что Кимберли тебе немедленно позвонит, — и не она одна. На её месте я бы сделал в точности тот же самый вывод. Учитывая их отношения, бывшие, да и нынешние в принципе тоже, и тот факт, что, не ожидая этого и пребывая не в курсе последних событий исключительно из-за моего осознанного молчания, мама наткнулась на мою когда-то жену в моём же доме, это странно, что я не удостоился звонков, наполненных вопросами.

Но гораздо больше этого меня беспокоит то, что происходило между ними. То, какими словами они могли обменяться друг с другом, и как это отразится на всех нас, но прежде всего на моём ребёнке. Контролировать себя временами может быть очень и очень трудно, а если речь о ненавистном тебе человеке, то и тем более. Хуже отношений, чем существуют между моей матерью и Оливией, пожалуй, просто не может быть.

— Нет, я не имел ни малейшего представления, — моя рука почти до боли сжимает заднюю часть шеи, и я облокачиваюсь на чужой седан цвета морской волны. — Рассказывай всё, что знаешь.

— Ничего, кроме того, что она привезла краску. Мы были на улице, и меня попросили уйти. Хочешь, я подожду, пока вы поговорите?

— Нет. Не хочу тебя задерживать.

— Тогда я поехала?

— Да, пока, и ещё раз спасибо тебе.

Я обнимаю Дениз прежде, чем она садится в машину, машу на прощание мальчишкам и захожу внутрь, лишь когда та отъезжает от дома. По уму мне бы стоит остыть, но это, кажется, выше моих сил. Поднимаясь наверх, моё тело преодолевает чуть ли не по три ступеньки за раз. Я не могу сказать, что поддерживал связь с Оливией, или что она звонила мне хотя бы однажды за эти дни. Я всё ещё не знаю, как это делать, трусливый и остерегающийся снова столкнуться с безразличием и холодностью, и потому контактировал лишь с женой друга. Но сейчас это совсем другое. У меня не выйдет просто избегать, оставаться вдали, одновременно находясь рядом. Это несовместимые вещи.

Я замираю в дверном проёме гостевой комнаты, напряжённый, растерянный и охваченный смятением, в то время как Лив лежит на левом боку в халате и носках и, кажется, с телефоном около подушки. Я прохожу внутрь только после небольшого промедления, а она по-прежнему не реагирует.

Лишь окончательно приблизившись, мне становится ясно, что она просто спит. Грудь плавно поднимается и опускается в размеренном ритме дыхания, волосы частично скрыты махровым воротом голубого цвета, а живот, кажется, стал даже больше за эти дни, что я его не видел. Дотянувшись до пледа, я просто укрываю им Лив со всех сторон и, переложив сотовый с кровати, уже собираюсь тихонько выйти, когда вдруг обнаруживаю, что она смотрит на меня:

— Привет.

— Здравствуй.

— Ты давно вернулся?

— Минут десять назад. Прости, не хотел тебя будить, — почти шепча, нетерпеливый и испытывающий фактически ломающую меня тягу, что, наверное, не сулит мне ничего хорошего, я опускаюсь на край кровати рядом с её телом. — Нет, не вставай, — но Лив всё равно принимает сидячее положение, и это сродни ломке. То, как она близко, то, что я могу чувствовать исходящее от неё тепло и видеть небольшое покраснение на щеке, рука, нежданно цепляющаяся за мою левую ладонь, пристальный взгляд, проникающий в самую суть, и то, как одновременно со всем этим мы далеки друг от друга. — Тебе холодно? Хочешь, я немного включу отопление? Или, может, принести тебе чай или что-нибудь ещё?

— Нет.

— Ладно, тогда я…

— Почему ты ни разу не позвонил?

Я слышу неприкрытую боль, резь в затихающем к концу фразы голосе и попытку спрятаться за обвинением, вернее за тем, что, наверное, должно было так прозвучать, но для меня всё это неубедительно, лживо и шито белыми нитками. Я ни на секунду не верю в её старания выглядеть не более, чем просто оскорблённой моим пренебрежением. Речь не об ущемлённой гордости, это обида в чистом виде, как тогда, когда вы обещаете кому-то оставаться на связи, но не делаете этого, или забываете про чей-то День рождения или ещё какой праздник. Впоследствии подобное оборачивается тем, что с вами ссорятся и некоторое время не разговаривают, потому что вы действительно расстроили и заставили испытывать моральные муки, преисполненные неприятными минутами, тягостными размышлениями и душевными страданиями. Вот какой сейчас выглядит Оливия. Травмированной изнутри. По моей вине. Потому что я не думал, что…

— Я не умею это больше, — но будто вопреки своим же собственным словам я придвигаюсь ближе к ней и, высвободив руку, провожу ею по её волосам. — Я не знал бы, что сказать, и, возможно, так же сильно, как мне хочется по-прежнему уметь и помнить, как, я хочу и отдалиться от тебя.

— Что ж, тебе это отлично удаётся.

— Но сейчас-то я здесь, — невзирая на своё противоречивое признание, я тоскующий, одержимый, зависимый и потерянный без неё даже в этот самый момент, на расстоянии всего лишь в несколько сантиметров, не говоря уже о пространстве во много городов и длительных сроках. Мои губы чуть ли не прикасаются к её лбу. — И я буду с тобой. Мы можем заняться, чем только хочешь. Вместе. Поговорить или не говорить, а посмотреть фильм. Или, я не знаю, придумать что-то другое, — я готов на что угодно, если ей хоть в какой-то степени морально плохо, а мне в то же самое время удастся заставить её почувствовать себя гораздо лучше. Не выходя за разумные пределы, но остальное неважно. Сказать или сделать, всё равно.

— Твоя мать приезжала в гости.

— Клянусь, я об этом не знал, — вздыхая от такого неожиданного перехода, тихо говорю я, — пока не пошёл провожать Дениз. Но ты могла бы позвонить мне сама, — но я знаю, что этого бы не произошло. Не только потому, что этого уже не случилось, сколько ввиду её характера и всего, что между нами не так, как раньше.

— Это не имеет значения. Тебя любят, Дерек, — отведя взгляд в сторону окна, будто ей стыдно или что-то подобное, говорит Оливия почти едва слышно, что так непривычно для неё, всегда держащейся уверенно и стоически. — Ты только не разочаровывай Кимберли.