Три недели из жизни лепилы
Шрифт:
Или глуп? Или запах изо рта? Какого рожна еще нужно? Или ей вообще это не нужно?
Краснея и заикаясь, Вера призналась, что со мной ей интересно, однако она не может забыть единственного и неповторимого растлителя, который и не собирается разводиться с женой. С которым Вера скоро месяц, как разорвала дипломатические и прочие отношения.
— Пардон, а я-то тут причем?
Пошла чернуха про терпение, неопережение событий, взаимное ненападение и прочее несварение.
Пардон, но я потратил на эту дуру уйму времени и денег. Если играть по честному, то надо начинать с
Я разразился гневной полупьяной тирадой о женской подлости, стереотипности мышления («если быстро дам, буду непорядочная»), всепоглощающем и всеиссушающем блядстве (дамы называют блядьми товарок, более популярных, чем они сами, а кавалеры тех, кто чересчур ломается), бездарном выборе партнеров и вытекающего отсюда повального вырождения нации.
Я задыхался от возмущения, в паузах между вдохами и выдохами отхлебывая из горла виски. Вместо знаков препинания.
Вера порывалась уйти, но я крепко держал ее за руку.
— Отпусти! Ну, пожалуйста, мне пора домой.
— Что, бабушка заждалась? Ничего, я тоже ждал.
— Я устала. Я не хочу с тобой ссориться.
— Ссориться?! Ты наплевала мне в душу! А я после этого должен терпеливо дожидаться своей очереди? Благодарю покорно! Иди на фуй!
Мы расстались навсегда, но без мордобоя.
Последние «бабки» я спустил на такси до Курского. Опоздал на последнюю электричку. На Измайловском парке запрыгнул в ускоряющийся 336-й — тоже последний.
От Горьковского шоссе до «Объединения» километра четыре.
Стояла тихая морозная ночь. В свете придорожных фонарей медленно вальсировали снежинки. Тонкое белоснежное покрывало поскрипывало под догами. «Снежопило… Свежопенько», — подумал я и уничтожил третью четверть бутылки. Мимо проносились жадные частники, но мне нечего было им предложить, разве что свое кровоточащее сердце и глоток «Чивас Ригал».
Уже на финишное прямой я вдруг осознал, что жизнь продолжается. Почувствовал, как прибывают силы и как онемели стопы.
Вихляя штопором, я пробежал стометровку. Закружился в пьяном танце, выделывая фигурные «па» на подернутых льдом лужицах.
Из-за поворота вынырнула патрульная машина.
От неожиданности я не поймал подброшенную вверх сумку. Сумка шлепнулась на тротуар. Что-то звякнуло. Наверное, мои многострадальные очки. «Ментовка» оперативно взяла в сторону. Хлопнули дверцы. Двое бросились наперерез.
Вдали уже вырисовывались контуры дома номер двадцать пять — последней башни по улице Свердлова.
— Ребята, в чем дело?
— Пройдемте.
— Ребята, я никого не трогал.
— Там разберутся.
— Ребята…
— Шас будут тебе ребята. В вытрезвителе.
Я сгреб сумку. Оба мента сели спереди. Мои попытки разъяснить ситуацию («доктор, свой, балашихинский, обмывал диссертацию друга, ни одна машина не подобрала») попросту игнорировались.
Я остолбенел. Притчей во языцех стали случаи с врачами, которых милиция подбирала в канаве и после выяснения личности бережно доставляла по указанному адресу. Эти даже не хотели меня
Мы возвращались к Горьковскому шоссе. На последнем перед вытрезвителем перекрестке менты повстречали коллег, которым недавно вменили в обязанность охрану стихийно-бесплатной автостоянки у кинотеатра «Октябрь».
Водитель заглушил мотор. Его напарник покинул салон и вперевалку зашагал к другой машине.
Я давно протрезвел, а теперь приблизился к качеству богемского стекла. Рядом никого, сижу справа, сумка на коленях. Даже «флажок» не утопили.
За спиной, метрах в пятнадцати — Венеркин подъезд. Сквозной.
Я ее обидел, но не сдаст же она меня, в конце концов.
Что ж, козлы, поиграем в салочки!
Через несколько секунд мои пальцы шкрябнули по дверной ручке, ноги в стоптанных югославских сапогах заскользили назад. Правая щека отбарабанила веселую дробь по ступенькам. Через секунду милицейские бутсы догрохотали до моего носа.
— Лежать!
Из четырех глоток вырывалось тяжелое дыхание. Резиновые дубинки шлепали о кожаные перчатки.
— Ну как такого шустрого и в вытрезвитель? Повезем в отделение. Там разберутся.
Тычками между лопаток меня препроводили к дежурному офицеру.
Изложили суть дела. Обшмонали. Извлекли на свет Божий паспорт и чудом уцелевшую бутылку с остатками виски.
— Откуда у него это? Тут еще надо разобраться!
Я отнял от щеки окровавленный платок, — Вашим подчиненным были известны моя фамилия, род занятий и место работы. Я не совершал противозаконных действий, тем не мене был задержан и избит, — подчиненные попытались возбухнуть, — Сейчас вы отвезете меня в травмпункт, где врач освидетельствует телесные повреждения. Но сначала я хочу подать жалобу о превышении служебных полномочий. Дайте мне бумагу и ручку.
С полминуты лейтенант пытался совладать со своей нижней челюстью. Наконец он взял себя в руки и махнул нукерам (ну, херы!)
Лимита попятилась к выходу.
— Зачем же так сразу? Ребята молодые, — значит, все-таки ребята, — Возможно, были неправы. Приносим свои извинения. Кстати, — он сверился с обшарпанным «Полетом», — Время позднее. Может отвести вас домой?
— Спасибо, я уж как-нибудь пешком.
— Ну, как знаете. На этот раз будьте внимательны, — он протянул мне бутылку, — Всего хорошего.
Исполнители нервно курили на пороге. Я нарочито медленно открутил пробку. Смакуя каждый tot [59] одного из лучших продуктов Шотландии, допил остатки и отшвырнул стеклотару в сугроб.
Гоше тоже досталось. После плановых операций на два стола за пятнадцать минут до конца рабочего дня подвернулась «внематочная». С утра лежала в «приемнике». Заводили историю, снимали ЭКГ, ждали терапевта…
Какой-то залетный уролог, проходя мимо, бросил: «А живот-то как вырос!»
59
Глоток объемом около 30 мл (англ.)