Три поколения

Пермитин Ефим Николаевич

Багровые мозоли царапали щеки и лоб. За завтраком распухшие пальцы неловко держали ложку, и щи расплескивались по скатерти.

«От топорища это. Зато на работе от других не отставал», — утешал себя Митя.

— Одеревенели ладошки-то… В покос у меня тоже пухнут рученьки первую неделю. Дай-ка я мазью их смажу. — Феклиста принесла сметаны и топленого масла. — Теперь еще ложечку деготьку парового, и руки как пух сделаются.

Митя покорно подставил Феклисте ладони, и она втерла в них пахучую мазь.

— Городской

ситец не держит, рвется — холстину просит, — глядя на лопнувшие Митины мозоли, засмеялась она и добавила: — А дедка с Зотиком чуть свет на рыбалку ушли.

Митя недоумевал, как это можно после двухнедельной работы в лесу в первый же день отдыха отправиться на рыбалку. Но, скрывая свое удивление, сказал:

— Меня-то чего же не разбудили, и я бы пошел…

— Карусель-то, карусель-то, батюшки!..

Анемподист Вонифатьич ворочался с боку на бок, но сон бежал от него, и он смотрел в темноту, повторяя:

— Карусель-то, карусель-то какая!..

Слово «карусель», подвернувшееся невесть откуда, лучше всего определяло создавшуюся обстановку.

— Не спишь, старик? — спросила Фотевна.

— А ну вас к бесу, окаянные, прости ты меня, господи, ночью спокою не дают!.. — Анемподист уцепился за оклик жены и ругался долго и с причетами, стараясь сорвать зло.

Два дня и две ночи клокотало его сердце. Все сизевские распрятались по углам, боязливо наблюдая за стариком. Баловень Анемподиста, Жулька по неопытности кинулся с лаской к ногам хозяина и от пинка отлетел в сторону. Девки из рыжих сделались пепельными. Фотевна ходила пришибленная и решила в неурочный день топить баню:

— Может, на горячем полке, в пару, поотойдет.

Утром, до солнца, Анемподист уже поднял дом. В предрассветной мгле доили коров. Заглушенно шумел сепаратор в погребице. Блеяли, похрюкивали, топали копытцами козы, овцы, свиньи, телята. Бесшумно сновали по дому Вонифатьичевы чада, шепотом отдавала хозяйственные распоряжения Аксинья.

Анемподист гремел в амбаре, переставляя с места на место бадейки с медом, и разговаривал сам с собой:

— Вот карусель, карусель-то заварили!..

— Ты, Зиновей Листратыч, одним словом, может, сомневаешься во мне, так вот тебе, как перед престолом всевышнего! — Анемподист поднял глаза и перекрестился. — И лошадь и седло… езжай, копейки не возьму! Как-никак кровный мне доводишься — худо ни добро, зять. А они, брат, в ложке воды утопят человека… Есть, говорит, в Козлушке Зиновейка-Маерчик, так и пишет — Маерчик, кулацкий зять, плут и лентяй, и неизвестно, отчего идет он напротив артельного дела.

Сизев помолчал и опять заговорил вполголоса:

— Чистое дело — карусель! Поперек горла, видишь ты, стали мы им. Один, говорят, кулак, а другой в поддужных у него ходит… Гнида, ногтем его,

можно сказать, а вот поди же — прямиком в газету, так и эдак, так и эдак… Бабе твоей тут мучишки, убоинки, медишку… Своя кровь ведь она мне доводится! Сколь ни сердись, а кровь… А и дел-то тебе — весточку Денису Денисычу передать, и от себя скажи: подкоп, мол, и под тебя ведут, с головой можешь провалиться… Всю ночь на коленках перед угодниками простоял, и вот, Зиновей Листратыч, слушай, что я надумал…

Ушел Анемподист от Зиновейки успокоенный и дорогой даже запел церковную стихиру.

В волость собирался Маерчик. Надо было решать, а Митя не знал, как быть.

«Пусть едет Вавилка! Мне нельзя… Подумают еще, что от горячей работы сбежал».

Дед Наум настаивал, чтоб ехал Митя. Ивойлиха просила отрядить Вавилку:

— И кожи из выделки взять надобно, и мелочишки кое-какой купить.

Терька с Зотиком не знали, на чью сторону встать, Амоска же предложил послать с важными бумагами его.

— С Зиновейкой и я не заблужусь, а что проку в волости от Вавилки? Ну что проку? Пошлите меня, ребятушки, я помозговитей этого пентюшонка, а Вавилка поздоровей здесь с литовкой…

Упоминание Амоски о покосе вновь подхлестнуло Митю.

— Пусть едет Вавилка, — решил он, — а мы уж с тобой, Амос Фомич, зимой съездим.

Вечером Митя с Зотиком и Амоской сходили к дуплястой пихте. Со всеми предосторожностями вынули портфель и принесли домой.

Глава XXVII

На левом берегу реки Становой, на широкой излучине, раскинулись заливные луга. Мягкие и густые вырастают на них травы. В километре от заимки, на шивере, — «покосный брод».

Утрами с лугов вместе с медвяными запахами цветущих трав доносится в Козлушку неумолчное скрипение коростелей, крик перепелов и кряканье уток. После ночных дождей молочная пелена тумана надолго закутывает соседние с лугами горы, лесную чернь и речное ущелье. В знойный полдень дрожит и плавится над лугами марево, рябит в глазах.

Душно в эту пору в лугах. Горяч, густ и прян воздух. Обливается птом с головы до ног человек. Единственное спасение в полуденные часы — река.

Дед Наум сам примеривал косьевища [32] литовок по росту артельщиков и привязывал ручки.

— Против пупу, не выше и не ниже, должна быть ручка у литовки, — пояснил он Мите. — Ниже — поясницу будет ломить, выше — плечам надсадно…

Отбитые и направленные еще с вечера косы поблескивали голубизной стали.

32

Косьевище — держак косы.