Три повести
Шрифт:
Большая лодка шла раз под вечер по Амуру. Это была многовесельная нанайская лодка — темче, на которой обычно перевозят нанайцы семью или груз. Лодка сделала широкий разворот, чтобы ее не опрокинуло течением, и направилась к берегу. Алеша стоял возле дома и вглядывался, кого везет лодка. Обычно пароход, подвозивший припасы, останавливался против дома бакенщика. Но припасы были уже завезены в начале навигации. Алеша еще минутку вглядывался с высокого берега и в три прыжка сбежал к воде. Аниська сидела между гребцами, он узнал ее. Весла
— Аниська!
Ему замахали в ответ, он не ошибся. Это была она, в красной, туго повязанной косыночке, с потертым чемоданчиком учительницы, порозовевшая от ветра… Лодка подошла к отмели, и Алеша по колена в воде перенес Аниську на берег. Они неумело поцеловали друг друга в щеку и нос.
— Ух, здоровенный ты стал… не узнаешь! — сказала Аниська, но глаза ее сияли.
— Ну, и ты тоже… здоровая стала, — ответил он неуклюже.
Аниська высадилась с парохода в соседнем стойбище, и рыбаки, которые ехали смотреть поставленные ловушки, перевезли ее на лодке. Учительница учила нанайских детей, и денег с нее взять не хотели.
— Темче колхоза, — сказал нанаец. — Плати никому не надо. Живи тут. — Потом он снял берестовую шляпу и сказал: — Пока!
Другие гребцы тоже улыбнулись Аниське и сказали: «Пока!» Так научил их прощаться инструктор из Рыбаксоюза. Теперь нужно отправиться осматривать морды: может быть, попался сазан или усатый сом, из которого приготовят много талы… Гребец оттолкнул лодку, весла поднялись в уключинах, и лодка пошла на середину реки, где можно ее пустить по течению.
С чемоданчиком в руке, мокрый по колена Алеша повел Аниську к отцу. Они опять были вместе в маленьком домике бакенщика.
— Надолго сюда? — спросил он.
— Только на два дня, чтобы вас повидать. Еду на учительскую конференцию в Хабаровск. А ты? — спросила она в свою очередь.
— Не знаю еще… жду телеграмму.
Самое странное было то, что они оба как-то неуловимо изменились и теперь стеснялись друг друга. Аниська шла впереди него в гору, и маленькие ее ноги едва оставляли след: он вспомнил, что она всегда ходила легко, словно отрывалась на ходу от земли. Теперь Прямиков так же, как месяц назад сына, разглядывал Аниську. Он не видел ее два года, и она изменилась еще больше, чем изменился сын.
— Ну, как учительствуешь? Рассказывай. Работой довольна, помогают тебе? В глушь забралась, не жалеешь?
— Нет, — она покачала головой. — Это самое лучшее, что я могла для себя выбрать.
— Пожалуй, — согласился Прямиков.
Они долго сидели и говорили, а разговор словно даже и не начался еще: столько нужно было сказать друг другу.
— Ты устраивайся покуда с дороги. А мы уху смастерим. Сазан попался на полпуда, не меньше.
Прямиков пошел достать рыбу из морды, которую подтянул к берегу. Давно не было такого праздника на этом берегу! Он спустился к воде и вытянул на берег морду. Сазан затрепыхался в ней. Прямиков вывалил
Алеша помог ему оглушить рыбу. Привычно ударом ножа Прямиков взрезал ей брюхо. Пока он разделывал рыбу, Алеша уже развел костер в стороне. Уха должна быть полевой, пахнуть немного дымом и свежестью летнего вечера. Он раздувал огонь, и от дыма приятно кружило голову. Наконец рыба была разделана, теперь можно набросать полный котелок, подбавить перцу и лаврового листу, который хранился для такого случая. Небо над Амуром зарозовело, спускался вечер. Незрячий рожок месяца слабо наливался в вышине. Горьковатый дым костра стлало по земле.
…Они сидели у костра, как в детстве. Кипела вода в котелке, и куски рыбы ходили в ней. Чуть скошенные в устьях глаза оглядели Алешу.
— Вот и вырос ты, Алешка… — сказала Аниська, но она хотела сказать другое.
— Да и ты вон какая… верста, — ответил он.
Но Аниська вздохнула.
— Уедешь ты скоро, — сказала она и не смогла скрыть грусти. — Пойдет учение, там станешь инженером и забудешь все это…
— Что? — спросил он.
— Ну, вот все это… детство наше, ну, и меня.
— Нет, я не забуду тебя.
— Ну, будешь помнить: есть где-то в стойбище на Амуре учительница Маркова… Я тебя еще за Пушкина не поблагодарила, — добавила она.
Сучки потрескивали, и дым становился красноватым. На болоте трещала цапля; лягушиное пение замирало и снова раскатывалось. Лягушки тоже радовались июньской ночи, месяцу, отраженному в тусклой воде, жизни, кишащей в водоемах, и забывали об опасности. Несколько уток торопливо потянули цепочкой над Амуром.
— Ну и ты тоже забудешь меня. Выйдешь замуж, и все тут.
Она покачала головой.
— Нет, я замуж не выйду.
— Монахиней станешь?
— И монахиней не стану и замуж не выйду.
— А как же? — спросил он недоуменно.
— А просто так.
— А почему не выйдешь?
— А тебе надо знать?
— Ну да, надо знать, — он хотел сказать шутливо, но его голос пресекся.
— Много будешь знать — скоро состаришься.
— Аниська, скажи…
Она помолчала.
— Замуж выходят, когда полюбят человека. А я полюбить не могу, — сказала она изменившимся голосом.
— Почему не можешь?
Аниська молчала. Ее узкие глаза под тонкими, почти прямыми бровками смотрели на огонь.
— Зачем, Алеша, спрашивать? — сказала она просто. — Мы с тобой вместе росли, и ты мне как брат, и я тебе как сестра… ну и всё. И что еще может быть?
— А разве не бывает так, что люди вместе росли, а потом поженятся, когда вырастут? — спросил он.
Она быстро отодвинулась и посмотрела ему в глаза. Так она сидела минутку, и глаза ее в тени были необычно большими и темными.