Три приоткрытые двери. Исторические зарисовки
Шрифт:
А вот снимок в столовой, тоже в Сталинске. Сам по себе ничем не примечательный – там только он сам с двумя курсантами – но именно здесь приехавшая Фаина Федоровна столкнулась нос к носу с их бывшим политруком, бросившим женщин и детей на дороге. Такой жену Николай Ефимович больше никогда не видел. Как размахнулась, как залепила пощечину – политрук едва не упал. А она села и расплакалась…
Когда поляки довезли их до станции, народу там было, не протолкнуться!
С горем пополам разместились в товарном вагоне. Двери раскрыли настежь, чтобы не задохнуться, но дети без конца лезли
Ниночку удалось посадить на вторую полку, подальше от раскрытых дверей, где она тихо игралась, жуя хлеб, подаренный польским офицером. До слез жалко было сахара. Но осмотревшись, Фаина Фёдоровна поняла, что их с Ниночкой беды, пожалуй, и не беды вовсе, а сплошное везение.
Страшнее всего было смотреть на громко кричащую женщину с растрепанными волосами. Где-то в общей бестолковой суматохе при посадке она потеряла детей и теперь всё рвалась выпрыгнуть, бежать назад, искать… Когда доехали до Ярославля, она вдруг притихла, заулыбалась, стала что-то тихо и ласково говорить в пространство… Она сошла с ума. И Фаина Федоровна, которая держалась из последних сил, чтобы не думать ни в коем случае ни о чём, все же подумала, что для бедной женщины это безумие было, как спасение…
На сортировочной станции Ярославля, где их всех выгрузили, было устроено что-то вроде эвакопункта.
Люди выстаивали длиннющие очереди, чтобы получить «путевку» и разрешение ехать дальше, туда, где им могли дать приют от надвигающейся беды, если такие места ещё оставались. Отсидела эту очередь и Фаина Фёдоровна. Ей казалось, что стоит только попасть в поезд, и можно будет расслабиться, отдохнуть, позволить себе, наконец, пожалеть Ниночку, да и себя заодно. Но смертельно уставший начальник эвакопункта, постоянно вытирающий пот над красными, бессонными глазами, сказал ей тихо и твердо:
– Гражданских поездов на Воронеж нет, и не будет. Город закрыт.
Эти слова стали последней каплей. Всё накопившееся за последние дни и сдерживаемое лишь усилием воли, хлынуло наружу, через край, когда этой воли не осталось…
Фаина Фёдоровна помнила, что её отпаивали какой-то водой, махали на неё газетой с улыбающимся Сталиным, в чем-то убеждали и чем-то уговаривали. Не к месту вспомнился водитель-литовец. Хотя, возможно, он просто возник вместе с мыслью о Колином пистолете. Или она тоже сходит с ума, раз ничего не слушает и не хочет понимать? Но, придя в себя, Фаина Фёдоровна взяла Ниночку на руки, села у стены и, так же твердо, как начальник эвакопункта, сказала:
– Родни у меня нигде больше нет. Или останусь тут, или отправляйте в Воронеж.
Её пристроили в военный эшелон, перевозивший летчиков. Посадили в тамбур с условием ехать только здесь и внутрь даже не заглядывать. А ей другого и не надо, лишь бы ехать!
Хорошо, что в чемодане нашлось летнее пальто. Хоть и тонкое, но, если натолкать в него других вещёй, вполне сойдет за матрас для Ниночки, которая засыпает прямо на ходу.
Кому как, а Фаине Фёдоровне условия показались царскими!
Привалившись к тряской стене, она почему-то вспомнила маму и то, как после «раскулачивания»,
Мама Анны Николаевны служила актрисой Каменец-Подольского Императорского театра. Никто уже не узнает, была ли она талантлива, или просто красива – а может, и то, и другое – но сердце молодого шляхтича Целиковского настолько переполнилось любовью, что, вопреки запрету родителей и, презрев неизбежность отлучения от семьи, этот младший сын дворянского рода женился на простой актрисе и уехал вместе с ней в Россию.
Управляющий поместьем князя Барятинского был ему каким-то родственником, оказавшим молодой семье, судя по всему, существенную помощь. Этот же родственник потом воспитал со своими дочерьми и Аннушку. И судьбу её устроил, выдав замуж по любви, с положенным приданым.
А романтический шляхтич и красавица-актриса так навсегда и остались молодыми и влюбленными, умерев, едва ли не в один день от эпидемии холеры, разгулявшейся через несколько коротких лет после рождения Аннушки…
Фаина Фёдоровна вздрогнула и открыла глаза. Поезд куда-то поворачивал и громко заскрежетал колесами, разгоняя сон про актрису и шляхтича. Хорошо, что Ниночка не проснулась, а только съехала со своей комковатой подстилки. Фаина Фёдоровна переложила дочку поудобней и снова закрыла глаза.
Она бы прекрасно доехала и так, сидя на ступеньках тамбура, потому что спать оказывается можно и привалившись к стене. Но тут, прямо в её апартаменты вышли сразу несколько летчиков, захотевших покурить.
Через пять минут бледный проводник офицерского вагона, услышавший в свой адрес много нового, уже освобождал половину купе для Фаины Фёдоровны и Нины, в котором они и доехали остаток пути до Воронежа….
– Коля, иди, доставай гусятницу, пора уже. А я пошла переодеваться!
Николай Ефимович посмотрел на часы. Да, пора.
Через несколько минут он водрузил в центр стола последнее блюдо и ещё раз осмотрел, всё ли в порядке?
Красота, да и только! Прямо картинка из «Книги о вкусной и здоровой пище»! Скоро тут будет шумно и весело. Но пока все переодеваются, можно на минуту присесть за праздничный стол в тишине, пригласив за него тех, кто ни за какой стол больше не сядет.
Они уже пришли, с раннего утра, одетые в свои лучшие костюмы, которые сшили Война, Победа и Память, и останутся желанными гостями, поднимаясь с военных, ещё не старых фотографий, и воскресая сразу за словами: «А помнишь…»
Николай Ефимович вытянул ногу под столом. Что-то теплое, мягкое…
– Это кто же там спрятался?
Из-под приподнятой скатерти выглядывает Манюня. В одной руке Тюпа, в другой – купленный по случаю праздника, красный петушок-леденец на палочке.
– Кто же тебе разрешил конфетку до еды кушать, а? Может тебя нашлёпать?
В глазах ни тени страха, только смеётся. Да и пусть…
Хорошо!
На обложке Алексей Орлов.Рокотов Ф. С. Портрет Григория Орлова.