Три романа о любви

Криницкий Марк

Он недовольно надулся, точно во всем был виноват Иван Андреевич.

— Да она вам без узды все на свете разнесет. Потому что — стихия. Смейтесь, смейтесь, а когда-нибудь вспомните мое слово. Вот ударились теперь в этот развод: тут разводятся, там разводятся, в каждом доме, почитай, развод. Вот помощник присяжного поверенного Гусев разводится, акцизный контролер Рябчиков разводится. Уж на что моя благоверная, и та кричит: «Разведусь с тобой! Ты стар!» Упадок нравов, религию забыли. Оттого и все беды. И еще не то

будет, вот увидите. Теперь поглядите: семейная жизнь падает. В крупных центрах посмотрите, что газеты пишут: на каждые четыре женщины — три проститутки. А мы — финансовый вопрос, единение народов! Вот вам и единение народов.

Он так расходился, что долго не мог успокоиться.

— А, впрочем, это так, к слову. Желаю вам счастия и всякого благополучия. Конечно, все, что я сказал, не относится к Лидии Петровне. Девица отменная, умная и, главное, с тактом. А это — редкость.

Лицо его было смешное, в красных пятнах.

— Помогай Бог. Исключение не делает правила. Час добрый.

Наконец, он распростился и ушел. И по его уходе осталось впечатление чего-то удушающего, неопрятного. Хотелось открыть форточку, вымыть руки.

Но внутри была большая радость: завтра он увидит Серафиму.

XXVII

Утром, трепещущий, Дурнев взбирался по лестнице гостиницы.

— Вам кого? — окликнул его рябой швейцар, вышедший из каморки.

Лицо у него было, как у всех швейцаров, злое, скучное.

Но Иван Андреевич только махнул на него нетерпеливо рукою.

— Уехали, — сказал тот раздраженно-весело.

Но Иван Андреевич не понял его и шел.

— Говорят же вам: уехали! — крикнул тот уже грубо.

— Кто? Вы кому говорите?

— Вам. Барыня уехали ночью.

Иван Андреевич все еще ничего не понимал. Ему показалось только, что коридор сузился и бесконечно вытянулся в длину.

— Из номера девятого? — спросил он, все еще думая, что швейцар ошибся.

— Из номера девятого.

— Этого не может быть, — сказал Иван Андреевич и пошел.

— Как вам будет угодно.

Действительно, девятый номер был открыт, и из него выходила горничная с ведром и щеткой.

Иван Андреевич в страхе смотрел на нее. Она поставила ведро и протянула ему что-то голубое. Подвязка Шуры.

Он схватил ее. Да, уехали.

— Барин, что с вами?

На него глядели близко-близко два темных, внимательных женских глаза.

— Али не предупредили вас? Вот грех-то! Может, куда поблизости, не надолго?

— Не видать, — сказал голос швейцара. — Торопились на экспрец. Уехали, — прибавил он со вздохом. — Ну, поворачивайся: семнадцатый звонит.

Она ушла Иван Андреевич снова поднес к глазам голубую подвязку. Ему все еще казалось, что этого не может быть.

Почему? Что такое произошло?

Он вошел для чего-то в опустевший

номер и присел на подоконник. Вот покатая крыша, по которой гуляли голуби. И казалось, что сейчас приподнимется драпировка, и Серафима выйдет из-за ширм, внимательная, строгая, порывистая.

— Только вот разве на экспрец не поспели, — сказал швейцар от двери. — Тогда им ехать в одиннадцать двадцать.

Он побежал к выходу. Как жестоко! За что?

День был мутно-бледный, холодный, и от этого ему странно показалось, что они, наверное, уже уехали.

Если бы он пришел к ней вчера же вечером, она бы поняла. О, ведь это же так несомненно.

Над крышей вокзала стояли клубы белого пара.

— Поезд подан, — сказал извозчик.

В дверях входящая толпа, картонки, чемоданы, бляхи носильщиков.

Врезывается на момент измятое, желтое лицо Юрасова.

— Вы куда?

— Голубчик, потом.

Группа знакомых дам. Лицо Клавденьки Юрасовой. Она кланяется небрежным кивком головы и провожает долгим, внимательным взглядом.

На платформе гулкая, сжатая пустота: публика уже в поезде. Тесный, блестящий ряд вагонов.

Шура, наверное, у окна. Он бежит вдоль. Натыкается на офицера в обтянутых рейтузах с гремящею саблею. Тот оживленно говорит с барышней в широком шелковом белом манто. Глаза у него принимают зверский вид. Но у барышни сочувственно-страдающее лицо.

Он тоже просит лицом о снисхождении и мчится дальше. Господи, должны же люди понимать.

Вот жандарм. Спрашивает его пересохшим горлом, не видал ли он дамы в черной шляпке с фиалками и мальчика в красном пальто. Жандарм делает усилие памяти. У него внимательное, симпатичное лицо. Может быть, он припомнит?

Но нет. С сожалением пожимает плечами и идет вслед за ним, звеня шпорами.

— До отхода поезда еще десять минут, — говорит он ободряюще.

Надо пройти по вагонам. Это гораздо труднее. Навстречу беспрестанно выходят люди.

Он бежит, заглядывая во все купе. За одною запертою дверью, когда он ее отворяет, над ним громко и бесцеремонно смеются несколько свежих девических лиц. Толкаясь, он пробирается, наступая на вещи и вызывая вслед себе брань.

Колени дрожат, и все сильнее охватывает холодная испарина.

Второй звонок. Еще два вагона. Опять в дверях барышня в белом манто и офицер.

— Не нашли? — спрашивает она Ивана Андреевича.

И лицо у нее такое же страдающее. Он сначала не понимает, потом благодарно дрожит сердце. Люди хороши, и можно было бы жить. О, зачем, зачем так жестоко?

Удерживая всхлипывания, растерянно бросает ей, как другу, как самому близкому, все понимающему человеку: «нет!» и мчится дальше, прижимая ее спутника в проходе локтем к стене вагона. Но он только напружинивает грудь с блестящими пуговицами и каким-то военным значком.