Три романа о любви

Криницкий Марк

— Темно-синий — это цвет ночи, а лиловый — последний цвет в солнечном спектре и вместе последний отблеск заката, — сказала хозяйка. — Он — цвет самого нежного и грустного траура. Лиловый цвет — это также цвет церковных шелков, епископской мантии и вместе цвет весеннего цветка фиалки. Не правда ли, оригинальное сочетание?

Ее тонкие пальцы в чопорном и нервном пожатии были высоко соединены на плоской груди и узкие, обтянутые локти строго прижаты к бокам. Губы сложены дудочкой, точно она собиралась сделать ему поучение. На основании ее слов он мог заключить, что она носит по ком-то траур.

Вечерние

квадраты на полу и мебели померкли. В окнах стоял весенний голубой сумрак. Кричали, кружась над черными ветвями, грачи.

Колышко встал. Она его не удерживала и сухо сказала:

— Благодарю вас.

Глаза ее продолжали сохранять непонятное, слегка ироническое выражение, означавшее: «А ты все-таки пришел!» Он покраснел.

«Как глупо с моей стороны было к ней прибежать! — думал он и давал себе слово никогда больше не быть джентльменом. — Она разглядела меня вблизи, и я ей показался уродом. Я хотел быть умным и изящным, но не сумел. В общем, это не более как обыкновенное, хищное нападение со стороны полузнакомой женщины. Телефон 2-41-02. Невыносимо глупо. Я получил по заслугам».

— Я всегда свободна в эти часы, — сказала она, провожая его. — Ведь у меня столько обязанностей. Мы с вами встречались уже несколько раз: при закладке убежища и в колонии для глухонемых.

Ему что-то припомнилось. Взгляд этих больших, синих, чуть раздраженных или иронических глаз с темными веками. Она сделала нетерпеливое движение, точно ожидая, когда же он, наконец, уйдет. Он еще раз откланялся.

«Искательница ощущений», — дал он ей брезгливое и раздраженное определение, уже шагая по улице.

«Впрочем, у нее, несомненно, есть вкус, — думал он, натягивая лайку. — В вещах, в жизни. Она пожелала рассмотреть меня вблизи. Ну и что же из этого? В общем, это забавно, и, во всяком случае, она не может упрекнуть меня ни в чем».

Оставалось только неприятное ощущение, точно он только что был раздет. Странно: ее письмо к нему ставило в невыгодное положение именно ее, а вышло наоборот.

Он протиснулся в вагон трамвая, с весенним громом остановившегося в начале бульвара, погруженного в тихие сумерки с редкими сияющими огнями, и только сейчас вспомнил, что так и не позвонил Сусанночке. Может быть, она ради него не пошла ко всенощной. Заходить к ней по вечерам сделалось для него в последнее время потребностью. Но сейчас он торопился главным образом потому, что знал, что она его ждет. Если он приедет к ней без телефонного звонка, то это будет похоже, по крайней мере, на сюрприз.

IV

Сусанночки он не застал дома. Она была у всенощной. Он пошел в ее церковь, стоявшую в глубине капризной сети переулков. У всенощной он не был уже давно.

Есть сродство между весенним воздухом и спертым запахом горящего воска и ладана. В весенние сумерки приятно слушать молитвенное пение без ясно уловимых слов. Он поместился справа от входа и старался найти высокую фигурку Сусанночки посреди редкой толпы молящихся. Это были постоянные прихожане. Когда-то мальчиком ходил в церковь точно так же и он и даже прислуживал, подавая кадило, в алтаре. С тех пор он сделался оторванным от этого мира. Теперь он воспринимал его по-другому. Венчики из бумажных цветов и белые цветы флердоранжа вокруг медного сияния риз, бисерные воздухи, коричневые,

некрасивые лики, строгое, деловое пламя свеч и мечтательные разноцветные огни лампад говорили о жизни, бедной ощущениями, но уверенной и прочной.

Вспомнился крупный, мягкий профиль Сусанночки. Она была большой, взрослый ребенок. Опыт прожитой жизни только слегка скользнул по ее душе, еще лениво и дремотно спавшей. Посещение церкви для нее было своего рода служебным долгом. С понедельника Великого поста у них в доме пахло пережаренным луком и острым запахом селедки. За вечерним чаем подавали по старомосковскому обычаю постный сахар и халву. Многое делалось грешно. Грешно было пить кофе со сливками, но его пили. Грешно было ездить в театр, но сестра Зина увлекалась музыкой и потому должна была ездить на гастрольные спектакли оперы. Зато вместо кекса подавали сушки.

— В конце концов, пост иногда необходим для правильного пищеварения, — говорила Зина. — Это даже признано медициной.

Но, главное, во всем этом была неуловимая поэзия. Чувства делались проще. Приятно было знать, что в большом многошумном европейском городе где-то еще почему-то варят щи из сухих грибов, терзаются совестью от того, что рыба на скоромном масле, с почтением едят кочанную капусту и чувствуют себя на один шаг ближе к небу.

Наконец он нашел глазами Сусанночку. Она стояла на коленях слева, в узком проходе в главный храм, перед образом Божьей Матери. Завязанные бантом концы белой вуали поднимались на затылке наклоненной головы. Широкое, светло-коричневое манто, падавшее тяжелыми суконными складками, связывало ее движения. Мех и высокие ботинки делали ее неуклюжей и угловатой. Несмотря на весну, она куталась.

Нарочно, чтобы не испугать ее, он прошел вперед и стал у нее на виду, не спуская с нее глаз. Она вскочила с колен и, улыбаясь, подошла. В одну секунду она забыла о Боге.

— Пойдем! — шепнула она ему. — Милый.

Они вышли под сочувственными взглядами молящихся, которые, вероятно, подумали: «Жених и невеста».

Эти слова тоже освящены церковью. Улыбаясь, он шел за Сусанночкой, которая все время поворачивала лицо. Она хотела его видеть каждую минуту. На паперти она взяла его под руку.

— Ты был занят? — спросила она, испытующе взглянув ему в глаза.

Но это был всего только момент. Сейчас же ее лицо начало опять смеяться. Она притронулась муфтой на один момент к глазам. Они преувеличенно блестели.

В тихих переулках они шли, не зная, что сказать друг другу. Колышко волновался, потому что она была женщина и знала все, но в глазах у нее было только девическое. Муж не сумел разбудить в ней женщины. Правда, это его одновременно радовало.

Рассказать ей или нет о сегодняшнем своем странном визите? Он решил, что нет. Потом почему-то сказал:

— Я хочу, чтобы ты непременно пришла ко мне на будущей неделе.

Она молча наклонила голову и не подняла. Это означало, что она сердится. Он ослабил свою руку, которой поддерживал ее под мышку. Она задержала ее локтем.

— Мы же решили никогда не говорить об этом. Никогда, никогда.

Голос у нее был резкий и оттого некрасивый. Во всей фигуре узкое упрямство. Несомненно, запретная любовь не доставила бы ей никакого наслаждения, а его слова считала только дерзостью. Не более.