Три романа о любви
Шрифт:
— Я не могу, мой друг, быть ни вашей наложницей, ни вашей женой. Я бы хотела быть в вашей жизни чем-то третьим. Может быть, вы поняли меня?
В ее глазах был насторожившийся блеск.
— Я вас не понимаю.
Он швырнул салфетку. Его выводила из себя всякая неясность.
— Я хочу, чтобы вы действительно любили меня. Вот и все.
Внезапно ее лицо покрылось пожаром румянца. Он с удивлением смотрел.
— Что я должен для этого сделать?
Пожатие плеч. Она напрасно старалась овладеть собой. Лицо
— Мой друг, я сказала, что вы уйдете, и я останусь здесь. «Он» ушел на службу, а «она» садится к зеркалу и приводит в порядок свои локоны. Удобно и просто. Это все-таки не для меня. Разве же вам все-таки непонятно?
Он не узнавал ее смеха, ставшего злым.
— Если бы я была ваша «жена», я должна бы была (о, предположим на момент!), оставшись одна, приняться за хлопоты «по хозяйству». Я бы думала о том, что лучше приготовить сегодня к обеду: майонез из дичи и цветную капусту или спаржу и цыплят. Союз сердец и кухни. С наложницами поступают еще проще: она может отправиться в пассаж и тратить деньги, оставленные ей под подушкой.
Он видел ее холодно-спокойные глаза и ничего более. Краска все более и более заливала ее лицо.
— Вам нет надобности оставлять мне денег. Но в чем же разница еще? Мой друг, вы, конечно, не должны оскорбляться на меня. Вы просто до сих пор не задумывались над этим вопросом. Вам незачем было задумываться. Сусанна Ивановна, конечно, не подавала вам повода для таких мыслей, а равно и та, к которой вы до сих пор ездили за плату, потому что у вас есть, конечно, и такая. Ради Бога, не надо лжи…
Брови ее чуть покривились брезгливостью и болью. Она низко опустила ресницы, оставила ложечку, которой помешивала в чашке, и положила руки на колени.
— Если это необходимо, я готова потерять вас.
Опять поднятые ресницы и опять спокойный взгляд умных светло-синих, на все решившихся глаз. Звонко и мерно тикали старинные часы, стоявшие в углу высокой черной колонкой. Запах гиацинтов сделался приторно-скучным. Колышко чувствовал усталость и равнодушие. Все это было, действительно, так неожиданно и так сложно.
— Вероятно, вы правы, — сказал он сдержанно. — Я элементарен. Для меня все это недоступно.
— О, любимый, нет.
Она в неожиданно-испуганном порыве опустилась на пол и обвила его колени.
— Вы будете сегодня у Сусанны Ивановны?
С Сусанной было покончено. Сжала тоска. Он ответил твердо:
— С Сусанной Ивановной я разрываю. Зачем вам эти подробности?
— Когда?
Стоя на коленях, она играла янтарями. Впрочем в ее прищуренных глазах он прочел сочувствие.
— Трудно, конечно, указать срок, — сказал он. — Ее необходимо подготовить.
В широких, кубообразных полосах утреннего солнца кружились вялые пылинки. Должно быть, на улице было уже тепло. Вера Николаевна
Она сказала тоном нравоучения и поднялась с колен:
— Подобных вещей, мой друг, никогда не следует делать постепенно. Участь женщины, которую покидают обманывая, жалка вдвойне. Вы должны иметь мужество сказать ей прямо. Когда мне говорили прямо, я бывала только благодарна.
Он сделал движение плечами, означавшее, что это его дело. Но она остановила его жестом.
— Мой друг, это для меня не безразлично.
— Почему?
— Потому что для меня не безразлично все, что касается вас.
Кожа на лбу и лице у нее была удивительно тонкой, и сейчас опять налилась обильным румянцем.
— Я бы не перенесла в вас недостатка мужественности. Зрелище мужской слабости не эстетично вообще.
— Вам придется принять меня таким, каков я есть.
В лице ее ничто не изменилось. Она только сказала:
— Мой друг, разумеется, это хорошо, что вы ответили мне так. Но я хотела бы, чтобы вы были решительны в своих словах и поступках не только по отношению ко мне, — гнев сильно портил ее лицо. — Это оскорбительно и мелко, как всякий малодушный торг.
Вдруг она страстным движением протянула к нему руки. Глаза ее умоляли его.
— О, вы должны это сделать сегодня же, для меня. Я вас люблю.
Он тяжело дышал. Проявление ничтожной ревности делало ее некрасивой. Не глядя ей в лицо, он сказал:
— Я не сделаю этого потому, что это убило бы ее.
Вдруг его охватил бесконечный порыв жалости к Сусанночке, и он прибавил тише, точно давая себе клятву:
— Это невозможно.
— Оставьте! К чему эти позы и игра в благородство? Однако вы оставили ее без всякой жалости. Жалость на словах, но не на деле. То, что вы сделали, конечно, жестоко. Жестокость остается жестокостью. Вы будете целовать по-прежнему ее руки и, может быть, даже губы и лгать. Это, по-вашему, не жестоко? И потом вы скажете ей, что целовали ее губы в то время, когда ваша душа и сердце были от нее далеки. Вы думаете, это будет ей приятнее? Я просила бы избавить меня раз и навсегда от подобного милосердия.
Глаза ее следили за каждым изменением в его лице. Он вызывал в ней чувство, близкое к брезгливости.
— Я не понимаю, кому нужна эта ненужная жестокость.
Опустив глаза, она сказала:
— Может быть, это нужно мне.
— Позвольте не поверить.
— В любви нет ничего «ненужного». В любви есть только любовь.
Он старался связать ее внезапную вспышку ревности с ее предыдущим спокойствием. Не она ли только что говорила, что не желает быть ни его содержанкой, ни его женой. Она упрекнула его в позерстве, а сама грубо противоречила себе.