Три романа о любви
Шрифт:
— Да, мне кажется, — сказал он, — что вам эта жестокость тоже не нужна. При ваших взглядах, Сусанна Ивановна занимала в моем сердце то место, которое не хотели бы занимать вы. Ненужным я называю все то, что не затрагивает прямо наших интересов. Например, если я вдруг потребовал от вас, чтобы вы пришли ко мне на свидание… например, скажем, непременно босиком. Или другой какой-нибудь вздор. Это не нужно, потому что нелепо. И обратно: нелепо, потому что никому не нужно. В какой форме я расстанусь с Сусанной Ивановной, это для вас безразлично.
Он говорил, чувствуя, что раздражается, говорит вяло и сумбурно и теряет самообладание. От всего этого отдавало ничтожным, мелким, слишком женским. Она удивленно взглянула на него.
— Почему вы сказали: босиком? О, какая странная идея!
Она удивленно повела плечами и спрятала усмешку в удлиненных ресницах. Губы ее сжались затаенно и сухо.
— Не будем спорить, мой друг.
Она протянула, прощаясь, ему руки.
На крыльце, прищуриваясь от утреннего солнца, стоявшего уже высоко, он ощутил на губах и на платье липкий и блеклый запах амбры. То, что случилось с ним, вдруг представилось в мучительно-грозных очертаниях. Он подумал, содрогаясь и потупив в страхе глаза «Сусанночка!»
XXI
Гавриил встретил его словами:
— К вам звонили барыня Сусанна Ивановна. Вчерась и сегодня.
Колышко, не отвечая, снял шляпу. В кабинете уже работал Василий Сергеевич.
— А, наше вам с кисточкой! — сказал он, делая вид, что не обращает внимания на неурочный приход патрона.
Только у письменного стола Колышко заметил, что стоит в пальто. Лежала груда нераспечатанных писем и пакетов. Он пересмотрел штемпеля у некоторых, но не стал вскрывать. Василий Сергеевич с равнодушно-деланным видом насвистывал. В кабинете было душно.
Колышко преследовал запах духов Веры Николаевны. Он сбросил перчатки. Сейчас позвонит Сусанночка. Высоко зеленела ее лампадка, заботливо оправленная Гавриилом.
«Я сошел с ума, это ясно», — думал он, вспоминая переживания минувшей ночи.
Голова была без мыслей.
— Я отдал распоряжение насчет ремонта лесов, — сказал Василий Сергеевич.
«Насчет ремонта лесов? Она сейчас позвонит…»
Он сжал голову. Сусанночка!
Ее фотография, без рамки, большая, кабинетная, просто засунутая среди письменных принадлежностей, смотрела на него тяжелым упреком.
Он отвернулся к Василию Сергеевичу.
— Да, конечно, распоряжение насчет лесов, — сказал он.
Если бы можно было вернуть назад эти сутки! Он не двигался. Синела калька проекта. Он его ненавидел тоже, как ненавидел запах амбры, свою разбитость в теле, неприятно-сочувственный голос Василия Сергеевича.
«Ведь я убил ее!»
— Что с вами? — спросил Василий Сергеевич, находя теперь более политичным уже вмешаться.
— Со мной?
Ему хотелось зарыдать. Это же было ясное безумие! Он старался припомнить, когда это все началось… Да, проект… Началось в ту самую ночь, после ее ухода. Эта
Он грубо расхохотался.
Он удивлялся, что ему хотя на миг могло казаться замечательным то, что она говорила. «Любовь и жалость!» Кто это только уже не говорил? Затасканный трюизм! Приподнятый риторический стиль! Ломанье и гримасы! Была противна лживая изменчивость ее лица, рассчитанные прикосновения рук и то, как вошла горничная с желтыми глазами, — подкралась, точно кошка. Вероятно, он не первый ночевал таким образом. Он чувствовал себя оскверненным, с захватанным омерзительными прикосновениями телом и такой же душой. Во сколько раз ласки Ядвиги были целомудреннее!
Улыбнулся над этим сопоставлением и вдруг усилием воли отшвырнул ненавистный образ.
— За работу? — спросил он весело Василия Сергеевича.
— За работу. Ну, конечно же, — сказал тот, и бородка его ощетинилась от улыбки.
Он громко расхохотался, выражая этим сочувствие неизвестному решению, которое принял его патрон, но которое, очевидно, пойдет ему на пользу.
«С этим кончено», — радовался Колышко, сбросив пальто, садясь к рабочему столу и постепенно вдвигаясь в деловую атмосферу.
«Как могло это случиться со мной?»
И оставался только стыд перед Сусанночкой.
Никогда, кажется, он не чувствовал себя таким счастливым от сознания массы дел, давивших на него со всех сторон. Он отстегнул воротничок и снял манжеты.
— Я отворю окно, — сказал Василий Сергеевич.
По случаю загула хозяина он испытывал к нему особенную нежность. Два их мужских сердца великолепно понимали друг друга. Да, походи-ка в этой шкуре!
— Женщины! — сказал Василий Сергеевич, отворяя окно.
— Да, женщины, — вздохнул Колышко и расправил мускулы.
Ударило бодрым и острым утренним воздухом. Он сбросил пиджак и жилет и опять подумал о Сусанночке: «Э, как-нибудь уладится».
Главное — это то, что его чувство вернулось на правильный, прежний путь.
Прозвонил телефонный звонок.
«Это она, — подумал он в страхе, — что я должен ей сказать? Как было бы просто, если бы можно было сказать правду!»
Ничего не решив, он приложил трубку к уху.
— Это ты, Нил?
— Я, дорогая.
— Только что вернулся?
Голос ее был издевающийся и насмешливый. Она провела, вероятно, ужасную ночь и теперь приняла какое-нибудь враждебное решение.
— Ты был у Веры Николаевны?
— Глупости.
— А зачем ты мне солгал, прощаясь, что будешь вечером дома?
— Я так рассчитывал.
— Что случилось?
— Так… разные дела…
Она хохотала. Он спросил строго:
— Что это значит?
Она положила трубку. Он долго сидел у телефона, не отнимая трубки от уха. Потом почувствовал к Сусанночке благодарность, что она не заставила его, по крайней мере, лгать.