Три романа о любви

Криницкий Марк

Почувствовал, как у него холодеют кисти рук. Сердце напряженно пульсировало.

Он старался припомнить, почему не настоял тогда, чтобы она посмотрела в сумку. Может быть, это было оттого, что он с негодованием отбросил чудовищную мысль? Да, конечно, оттого. Свой браунинг она могла спрятать куда-нибудь в карман. Он напрягал память. Да, конечно, он задавил в тот же момент ползучую, гадкую мысль. Но почему она спросила его сейчас? Значит, она хотела что-то знать. Он был доволен, что ей солгал. Она хотела знать, почему он беспокоился о револьвере. Ей бы хотелось

проникнуть своим тонким носиком в самую глубину его отношений к Сусанночке. Если он спросил ее о револьвере, не называя предмета, который она забыла, то, значит, он боялся. Он боялся за жизнь Сусанночки. Вероятно, ей бы хотелось, чтобы этого не было.

— Вы не думаете, что пора обедать? — спросил он дрожащим голосом Василия Сергеевича.

Василий Сергеевич изобразил сначала медленную, брезгливую усмешку, потом сказал, не отрываясь от работы.

— Я предпочитаю пойти в ресторан.

Его злоба к Сусанночке была почти органическая. Сейчас он сидел, широко расставив локти и упрямо наклонив голову. Его поза говорила: всякий может сходить с ума по-своему. От женщины он требовал, по его выражению, шика и блеска, игры шампанского. Он считал, что у Колышко мужиковатый вкус. Если бы ему скосить с плеч два десятка лет… О!

Вошел на звонок Гавриил.

— Спросите барыню, не хочет ли она кушать.

Гавриил вернулся с ответом:

— Она собирается уходить. Одела шляпку.

Чувствуя, что говорит помимо воли, Колышко сказал:

— Посмотрите получше в гостиной на диване и на ковре, не обронила ли чего-нибудь барыня, которая сейчас приходила.

Гавриил вышел. Колышко продолжал испытывать холод в руках. Мучительная мысль не переставала его волновать. Он прятал ее от себя и тотчас же вспоминал серебряную сумочку.

«Да, конечно, она переложила браунинг в карман. Я этого только не заметил, — успокаивал он себя. — Это нелепость».

Он прошел к Сусанночке.

В гостиной Гавриил шарил по полу.

— А что она потеряла? — спросил он.

— Вообще что-нибудь.

Гавриил пожимал плечами. Продолжая отгонять беспокойную мысль, Колышко теперь все время соображал, как сидела и говорила Сусанночка, когда он вошел в столовую. Он убеждал себя: «Это ее привычка: прятать руки назад. Если бы она что-нибудь прятала, она бы волновалась. Но она была совершенно спокойна. Конечно, пустяки, вздор».

Действительно, Сусанночка стояла перед зеркалом в шляпке. Закинув руки, она завязывала назад вуаль.

— Я ухожу, — сказала она.

Он подозрительно оглядывал ее. Как смешно! Он волновался из-за нелепой мысли, когда у нее есть столько других способов. Гораздо хуже, что она сейчас в таком состоянии уходит неизвестно куда и зачем.

Она повернула к нему спокойное лицо:

— Прощай, Нил.

Решительным движением она протянула руку. Он взял ее в свои и не выпускал, потом поднес к губам, но вместо этого приложил ко лбу. Что-то большое уходило из его жизни вместе с нею.

— Не надо, Нил. Ты должен быть мужчиной. Ты видишь, я покорилась судьбе. Твое чувство ко мне было таким, но всякая другая

могла прийти и его похитить. А потом придет третья.

Она чуть улыбнулась, корча печальную гримаску. Глаза ее были холодны и далеки.

— Посиди со мной минутку, — попросил он, превозмогая страх.

Он понимал, что она действительно любила его. Любила — это значит, что у нее все было цельно. Просто, несложно, но цельно. Вероятно, он был в ее жизни всем: началом и концом. Он не мог любить таким образом. Вероятно, это было преступление.

— Куда же ты пойдешь? — спросил он.

— Я?

Она искренно удивилась его вопросу.

— Я пойду к Биоргам.

— Зачем? — спросил он.

— Ах! Это утомительно, Нил! Какое тебе теперь дело? Разве я не свободна в своих действиях?

Мучительная мысль его преследовала: «Да, она прятала что-то, когда он первый раз вошел в столовую».

Теперь он почти не сомневался. Теперь он чувствовал только одно, что она сейчас ускользает навсегда из его рук. Темный страх поднимался с самого дна души. В нем тонули все остальные соображения и чувства.

— Я тебя не пущу, — сказал он. — Останься здесь, останься навсегда со мною. Если хочешь, я порву с Верой Николаевной сейчас же. Я не знаю, что это, но ты мне дороже всего. Я не могу тебя потерять.

Она покачала печально головой.

— Нет, Нил, это не то. Не то, мой дорогой.

Она задумчиво подняла глаза и смотрела, не отрываясь, вдаль. Губы ее медленно и явственно проговорили:

— Я похоронила нашу любовь, Нил. Нашу любовь, которую я считала большой и прекрасной… до самых звезд… и даже там, еще за звездами… я думала… Ах, Нил… Я думала…

Она положила одну руку на грудь, точно сдерживая дыхание.

— Ах, Нил… Прощай!..

Он плакал, как ребенок, скорчившись на стуле. О, если бы он мог любить так! Он понимал, что он нищий в сравнении с нею.

— Да, но ты, может быть, научила бы меня…

Все, что он знал, до чего мог возвыситься, был этот нездоровый угар чувственности. Но ведь он же хотел любить. Он это чувствовал сейчас. Он протянул к ней руки, мокрые от слез. Она мечтательно качала головой.

— Нет, Нил, если бы я почувствовала твою любовь, я бы не знаю, что сделала… Я бы прошла всю землю в восторге и упоении… Нил, ты убил во мне самое дорогое, самое заветное… Я не упрекаю тебя, Нил. Может быть, я виновата сама. Я не знаю. Я знаю только то, что люблю тебя… но ты меня не любишь. Прощай.

Деловым голосом она прибавила:

— За вещами я пришлю. Прости, это вышло так глупо. Это — Зина. Ах, все это так смешно. Невыразимо пошло.

Он смотрел на нее, не узнавая.

— А ты могла бы меня простить, если бы…

— Если бы что, Нил?

— Если бы я почувствовал…

Ему не хотелось солгать.

— Может быть, это была болезнь… Я тебя прошу, дорогая… Можешь ты мне обещать?

— Что, Нил?

— Я боюсь за тебя.

Он весь трепетал.

— Ах, Нил, ты ребенок. Чего ты боишься, скажи? Ты не боишься самого страшного, а боишься пустяков, вздора.