Три романа о любви
Шрифт:
Как это случилось? Это было преступлением с его стороны.
Он решил бежать домой. Ведь она обещала ему вернуться. Только бы еще увидеть ее. Всего один раз. Он ей скажет. Он сумеет ей сказать. Как хорошо, что все это случилось! Ах, как он ее безмерно любит!
Он ломал пальцы. Он перебирал в памяти все, что когда-то отталкивало его в Сусанночке. Ее безвкусные платья, смешные, иногда вздорные слова. Все это не имеет ни малейшего отношения к любви.
Он останавливался на тротуаре и ужасался. Что он мог найти интересного и увлекательного в этой изломанной и вертлявой
Теперь все ее ухищрения были ему совершенно ясны. Это была дурная новизна. Не более. Воспоминание об ее ласках душило отвращением. Было желание окунуться в горячую ванну, скрести себя ногтями, вытереться начисто одеколоном. Хотелось выбросить из души остатки гадкой чувственности, отвратительной, как гнусная болезнь.
С замирающим сердцем он вбежал к себе в подъезд.
— Сусанна Ивановна не приходила? — крикнул он Гавриилу.
У того было унылое лицо.
— Никак нет.
Понизив голос, он прибавил:
— Она сказала, что непременно придет.
Он мялся:
— Что такое?
Он потупился.
— У них вышло насчет мелочи… не нашлось с собою. Она сказала: «Подождите, я приду вечером».
Ему хотелось поцеловать его и обнять. Он сочувственно смеялся.
Колышко как был, в пальто и шляпе, опустился в передней на стул.
— Боже, что я наделал! — сказал он. — Как я ее люблю, Гавриил!
Он не выдержал и заплакал.
— Будет вам, барин, убиваться. Уж это я вам верно говорю, что она придет. Конечно, это пустяки. Только раз она сказала, она придет. Это уже такое дело. Если бы она мне не сказала…
Колышко почувствовал уверенность. В квартире было тихо. Он сбросил пальто, прошел в кабинет и бросился на диван. Его тело напряглось бесконечным ожиданием. Он не сознавал ничего, кроме медленного, размеренного тиканья маятника. Ему хотелось считать минуты. Он считал, потом бросал. Потом начал с собой говорить: «В окнах заметно потемнело. Она придет, когда стемнеет совсем. Сейчас она бродит по городу. Когда она устанет, она придет сюда».
Прозвонил телефон. Он боялся пошевелиться. Ему хотелось закричать Гавриилу. Он боялся, что это звонит Зина. Может быть, что-нибудь случилось.
«Но нет, — успокаивал он себя, — она обещала дать Гавриилу на чай. Конечно, это мелочи, это смешно».
Телефон прозвонил опять. Он бросился к аппарату, дрожащий, и поднял трубку.
— Мой друг, это вы?..
Говорил ненавистный голос. Он ясно представил себе остроконечный профиль, удлиненные нечеловеческие глаза. Эта женщина крепко держалась за его душу. Она не хотела его отпускать потому, что еще не насытилась. Сжимая трубку в потной горячей ладони, он заговорил, боясь перейти границы в охватившей его безграничной ненависти:
— Оставьте меня, оставьте. Что вам нужно еще? Да, я вульгарен и бездарен. Я человек совершенно не нужный и лишний вам. Вы же сами писали мне, что ни трагедий, ни драм, ни слез. Все, что было между нами, это одно мучительное недоразумение, трудно
Он радовался, что нашел в себе мужество высказать ей прямо все, что думал и чувствовал. И от этого им овладела успокоительная истома. Он чувствовал себя точно избитым. Его охватывала нервная дрожь.
— Она жива? — спросила строго Вера Николаевна.
— Я не знаю. Может быть…
Она засмеялась и положила трубку. Он в бешенстве вызвал ее телефонный номер, но никто не отвечал. Он позвонил еще несколько раз, чувствуя нарастающую ярость. Молчание. Молчание. Молчание…
Это значит конец. Это поразило его неожиданностью. Но телефон молчал. Барышня с телефонной станции настойчиво повторяла свой номер. Он бросил трубку, и в ушах его все еще таял отвратительный, вероломный, вызывающий смех. Он почувствовал острое желание найти за шкапом стек, отправиться к ней и бить ее до бесчувствия. Но вдруг поймал себя на этой мысли и улыбнулся.
«А это было задумано гениально, — подумал он. — Впрочем, она — сумасшедшая».
И последним движением воли он сбросил с себя иго нависавшего над ним все эти дни кошмара.
XXIX
За эти часы Колышко почти уверился, что Сусанночки нет в живых, и ее образ резко представлялся ему образом прошлого. Он старался уменьшить свою вину в собственных глазах, воссоздавая реальные черты этого образа. Сусанночка была ограничена, упряма, ревнива, безвкусна. Он вспоминал нарочно, как она устроила сцену Симсон у Биоргов и потом как ни в чем не бывало, встретилась с нею на вокзале. У нее не было настоящего самолюбия. Свои отношения к нему она облекала в форму неприкрытой, примитивной чувственности. Если ей казалось нужным, она готова была идти на скандал. А этот ее приезд с картонками к нему на квартиру!
Но все эти дурные воспоминания скользили только поверх державшей его цепко тоски — тоски по Сусанночке в ее целом, которое было неразложимо и неповторимо. Он знал, что ее нет. Нет вот той самой, которая со всеми своими несовершенствами сидела только что здесь. Он мог касаться ее руками, слышать ее голос, упреки. Именно «неповторимое» ее, Сусанночкино, утраченное им теперь, может быть, навсегда.
Никогда раньше он не понимал этого. Не понимал и с такой резкостью не ощущал, что, прикасаясь близко к другой душе, открываешь новый и всегда в конечном итоге прекрасный мир.
Недостатки — это внешность, неумение себя выявить и отразить вовне. В этом трагедия человеческой беспомощности. Ведь каждый из нас имеет свою историю, удачную или неудачную. Отчаяние, страх, душевная боль, тоска толкают нас на разные пути. Это — внешность, а душа — одна. Ее аромат начинаешь слышать только издали, нередко — увы! — только тогда, когда все уже кончено для человека.
Теперь даже самые неприятные промахи Сусанночки казались ему только трогательными. Ее приезд с картонками вызывал в нем улыбку и колыхание слез в груди. Она так беспомощно, по-детски хваталась за его уходящую любовь.