Три судьбы. К берегам Тигра. Пустыня. Измена
Шрифт:
Скиба, не переставая нарезать сало, вмешался в разговор:
— Ничего… Отступать не беда, лишь бы вера была. Так ли? — обернулся он к Марусе.
— Правильно, товарищ Скиба, — ответила девушка, утвердительно кивнув головой.
— Я вчера с объезда пехотных позиций вернулся, — начал рассказывать Медведев, — так могу одно сказать: видно, наши поражения пошли на пользу… Насмотрелись люди на зверства деникинцев. За прошлую ночь почти три батальона мобилизованных крестьян к нам перебежали. По их
— Вы, товарищ, думаете, что казаки охотой воюют? — заговорил Скиба. — А я вам скажу так: вовсе им война эта не надобна. Не по пути казакам с офицерами. Совсем у них другой путь. А что поделаешь, коли у тех сила? Взяли кнут и погоняют. Да кабы одни! А то вон добровольцы. Чуть что — расстрелы, виселиц понаставили. А казаки идут, потому что нельзя не идти, худобу с землей отбирают… Куда после того семья пойдет? Я вот к вам перебег, а за меня небось тоже семья теперь в ответе. Я, может, и стерплю, а не всякий на это решится. Опять же, пока его гонят, он воюет. А чуток их двинем — гляди тогда, все по-иному обернется.
Медведев с любопытством, поверх очков посмотрел на Скибу.
— Вы, товарищ, казак?
— Казак.
— Донской?
— Ни, подале буду. Терский. Моздокского отдела.
— Издалека. Ну что же, очень рад, если ошибаюсь. По существу вы правы, ведь наша кавалерия почти наполовину состоит из казаков, только бедняков и неимущих.
— Ну да! — обрадовался Скиба. — Я верно вам говорю: половина казаков, вроде меня, за советскую власть. Одно только плохо — боятся. Вон у меня дружок был, наш же мекенский. — И Скиба рассказал о погибшем Миколе и его любви к людям.
Все внимательно выслушали рассказ Скибы.
Садясь на свое место, он увидел блестевшие глаза Маруси.
ГЛАВА XV
Атаман станицы не без труда прочел присланную ему из Моздока бумагу, почесал лоб и вздохнул.
— Ну и дела! Как бы самому на фронт из-за этих щенков не угодить.
Он встал и, выглянув в сенцы, крикнул:
— Де-жур-най! А ну, давай сюды немедля Прасковью да родителей Миколки, черт бы его взял. Жив-ва!
— Какую Прасковью, Степан Семеныч? — не понял дежурный.
— Какую, какую! Скибову бабу, не знаешь, что ли? Да и стариков торопи, времени нету с ими прохлаждаться.
Дежурный исчез.
Атаман снова взял бумагу и, качая головой, стал медленно просматривать ее. Вошел Дударев, станичный писарь, франтоватый казак, всю мировую войну проведший в интендантстве в Моздоке.
— Да-с, история, скажу я вам, уважаемый Степан Семеныч, — играя серебряным набором пояса, сказал он. — Острамили казаков, опозорили станицу! Я еще когда говорил вам, Степан Семеныч,
— Следовало б, да кто ведь знал. Я думал, он, вражина проклятая, очухался. А он, на вот, чего выкинул. И еще дурака этого, Миколку, за, собой потянул!
— По головке за это не погладят… Да, не погладят, — многозначительно протянул Дударев.
— А ты, брат, помалкивай, твое дело маленькое. «Не погладят»! Ты что мне, атаман отдела, что ли? Или сам в станичные нацелился?
— Зачем мне в станичные, Степан Семеныч, я своим местом доволен, за чужим не гоняюсь. А так, промежду прочим сказано.
— Тогда помалкивай! А то, друг ситцевый, супротив тебя тоже найдется что сказать. И про то, как большевикам на машинке печатал, и как полковые трубы упер, и как чеченам казенные винтовки продал. Думаешь, не помню?
— Господь с вами, Степан Семеныч, об чем речь? Разве ж я вам враг или какая сволочь? — оглядываясь по сторонам и прикрывая дверь, забормотал писарь.
— То-то, брат! А то и не учуешь, как на фронте очутишься!
Писарь развел руками, заискивающе глядя на рассердившегося атамана.
В дверь постучали.
— А ну входь! — сердито крикнул атаман, не глядя на собеседника.
В комнату вошла невысокая худощавая молодая женщина с растерянным выражением глаз. Из-под наспех накинутого платка выбивались пряди русых волос.
— Звали, Степан Семеныч? — спросила она.
— А-а, пришла большевичка, — не отвечая на вопрос, хмуро сказал атаман.
— Чего это вы так обзываете…
— Как есть, так и обзываю. Тебя б, паскуду, еще хуже следовало, да уж нехай это делают другие. Собирайся.
— Куда ж это? — отшатнувшись, бледнея, спросила женщина.
— А то не знаешь? — ухмыльнулся писарь.
— Чего не знаю? Истинный бог, ничего не ведаю, — переводя с одного на другого взгляд, пролепетала женщина. — Убит, что ли? Ну, убили? Да?
— Кого это? — с ухмылкой спросил Дударев.
— Панаса, мужа моего.
— Ты, Прасковья, не морочь мне голову. Мы, наперед тебе говорю, все знаем. Начальству все известно, так ты не ври, а то вот!.. — и атаман поднес к лицу женщины свой грязный, волосатый кулак.
— Да что же случилось? — переводя дыхание, проговорила она.
— А то, что и тебе известно. Дезертир он, изменник, перебег к красным, вот что! — наступая на Прасковью и глядя на нее злыми, округлившимися глазами, крикнул атаман.
— Неправда… убили его! — со стоном проговорила Прасковья.
— Надо бы убить, да убег, вражий сын, к своим. Нич-чего, не долго ему там прохлаждаться. Наши уже Харьков взяли, а там и Москва близко. Одна ему дорожка — на веревку, — проведя по шее пальцем, сказал писарь.