Три товарища
Шрифт:
– Не тяжело… – возразил я.
Он махнул рукой:
– Оставьте, пожалуйста…
– Нет, – сказал я, – не в этом смысле… Я хотел бы знать только одно: она вернется?
Жаффе ответил не сразу. Его темные узкие глаза блестели в мутном желтоватом свете.
– Зачем вам это знать сейчас? – спросил он наконец.
– Потому что если не вернется, так лучше пусть не едет, – сказал я.
Он быстро взглянул на меня:
– Что это вы такое говорите?
– Тогда будет лучше, чтобы она осталась.
Он посмотрел на меня.
– А понимаете ли вы, к чему
– Да, – сказал я. – Это приведет к тому, что она умрет, но не в одиночестве. А что это значит, я тоже знаю.
Жаффе поднял плечи, словно его знобило. Потом он медленно подошел к окну и постоял возле него, глядя на дождь. Когда он повернулся ко мне, лицо его было как маска.
– Сколько вам лет? – спросил он. – Тридцать, – ответил я, не понимая, чего он хочет.
– Тридцать, – повторил он странным тоном, будто разговаривал сам с собой и не понимал меня. – Тридцать, боже мой! – Он подошел к письменному столу и остановился. Рядом с огромным и блестящим столом он казался маленьким и как бы отсутствующим. – Мне скоро шестьдесят, – сказал он, не глядя на меня, – но я бы так не мог. Я испробовал бы все снова и снова, даже если бы знал точно, что это бесцельно.
Я молчал. Жаффе застыл на месте. Казалось, он забыл обо всем, что происходит вокруг. Потом он словно очнулся и маска сошла с его лица. Он улыбнулся:
– Я определенно считаю, что в горах она хорошо перенесет зиму.
– Только зиму? – спросил я.
– Надеюсь, весной она сможет снова спуститься вниз.
– Надеяться… – сказал я. – Что значит надеяться?
– Все вам скажи! – ответил Жаффе. – Всегда и все. Я не могу сказать теперь больше. Мало ли что может быть. Посмотрим, как она будет себя чувствовать наверху. Но я твердо надеюсь, что весной она сможет вернуться.
– Твердо?
– Да. – Он обошел стол и так сильно ударил нотой по выдвинутому ящику, что зазвенели стаканы. – Черт возьми, поймите же, дорогой, мне и самому тяжело, что она должна уехать! – пробормотал он.
Вошла сестра. Знаком Жаффе предложил ей удалиться. Но она осталась на месте, коренастая, неуклюжая, с лицом бульдога под копной седых волос.
– Потом! – буркнул Жаффе. – Зайдите потом!
Сестра раздраженно повернулась и направилась к двери. Выходя, она нажала на кнопку выключателя. Комната наполнилась вдруг серовато-молочным светом. Лицо Жаффе стало землистым.
– Старая ведьма! – сказал он. – Вот уж двадцать лет, как я собираюсь ее выставить. Но очень хорошо работает. – Затем он повернулся ко мне. – Итак?
– Мы уедем сегодня вечером, – сказал я.
– Сегодня?
– Да. Уж если надо, то лучше сегодня, чем завтра. Я отвезу ее. Смогу отлучиться на несколько дней.
Он кивнул и пожал мне руку. Я ушел. Путь до двери показался мне очень долгим.
На улице я остановился и заметил, что все еще держу письма в руке. Дождь барабанил по конвертам. Я вытер их и сунул в боковой карман. Потом посмотрел вокруг. К дому подкатил автобус. Он был переполнен, и из него высыпала толпа пассажиров. Несколько девушек в черных блестящих дождевиках шутили с кондуктором.
Кондуктор дал звонок, и автобус тронулся. Из-под колес взметнулись снопы брызг и обрушились на тротуар. Я пошел дальше. Надо было предупредить Кестера и достать билеты.
К двенадцати часам дня я пришел домой и успел сделать все, отправил даже телеграмму в санаторий.
– Пат, – сказал я, еще стоя в дверях, – ты успеешь уложить вещи до вечера?
– Я должна уехать?
– Да, – сказал я, – да, Пат.
– Одна?
– Нет. Мы поедем вместе. Я отвезу тебя.
Ее лицо слегка порозовело.
– Когда же я должна быть готова? – спросила она.
– Поезд уходит в десять вечера.
– А теперь ты опять уйдешь?
– Нет. Останусь с тобой до отъезда.
Она глубоко вздохнула.
– Тогда все просто, Робби, – сказала она. – Начнем сразу?
– У нас еще есть время.
– Я хочу начать сейчас. Тогда все скоро будет готово.
– Хорошо.
За полчаса я упаковал несколько вещей, которые хотел взять с собой. Потом я зашел к фрау Залевски и сообщил ей о нашем отъезде. Я договорился, что с первого ноября или даже раньше она может сдать комнату Пат. Хозяйка собралась было завести долгий разговор, но я тут же вышел из комнаты.
Пат стояла на коленях перед чемоданом-гардеробом, вокруг висели ее платья, на кровати лежало белье. Она укладывала обувь. Я вспомнил, что точно так же она стояла на коленях, когда въехала в эту комнату и распаковывала свои вещи, и мне казалось, что это было бесконечно давно и будто только вчера.
Она взглянула на меня.
– Возьмешь с собой серебряное платье? – спросил я.
Она кивнула.
– Робби, а что делать с остальными вещами? С мебелью?
– Я уже говорил с фрау Залевски. Возьму к себе в комнату сколько смогу. Остальное сдадим на хранение. Когда вернешься, – заберем все.
– Когда я вернусь… – сказала она.
– Ну да, весной, когда ты приедешь вся коричневая от солнца.
Я помог ей уложить чемоданы, и к вечеру, когда стемнело, все было готово. Было очень странно: мебель стояла на прежних местах, только шкафы и ящики опустели, и все-таки комната показалась мне вдруг голой и печальной. Пат уселась на кровать. Она выглядела усталой.
– Зажечь свет? – спросил я.
Она покачала головой:
– Подожди еще немного.
Я сел возле нее:
– Хочешь сигарету?
– Нет, Робби. Просто посидим так немного.
Я встал и подошел к окну. Фонари беспокойно горели под дождем. В деревьях буйно гулял ветер. Внизу медленно прошла Роза. Ее высокие сапожки сверкали. Она держала под мышкой пакет и направлялась в «Интернациональ». Вероятно, это были нитки и спицы, – она постоянно вязала для своей малышки шерстяные вещи. За ней проследовали Фрицци и Марион, обе в новых белых, плотно облегающих фигуру дождевиках, а немного спустя за ними прошлепала старенькая Мими, обтрепанная и усталая.