Три версты с гаком

Козлов Вильям Федорович

—- Ну ладно, а как вот ты сам о себе думаешь? Худож­ник ты? В альбоме-то много чего начиркано, так это все наспех. А настоящие-то картины есть у тебя?

— Если бы я не верил, что когда-нибудь напишу на­стоящую картину, — сказал Артем, — я бы давно краски и кисти забросил... И честное слово, поступил бы к тебе в ученики. Лучше быть хорошим плотником, чем плохим художником.

— Так я и разбежался тебя брать... В плотницком де­ле тоже талант нужен.

На следующий день, когда Артем вернулся из столо­вой, рядом с его грубой кособокой скамейкой-золушкой стояла ладная крепкая скамейка-принцесса. Она сияла на солнце древесной свежестью.

Коричневые отполированные сучки, будто родимые пятна, были рассыпаны на гладкой поверхности. Казалось, четыре фигурные ножки сами выросли из широкой доски. Скамейка, в отличие от Артемовой, была сделана без единого гвоздя. И лишь в пазах застыл белыми пузырьками казеиновый клей. Мимо такой скамейки не пройдешь: остановишься, полюбуешь­ся и присядешь. Сама тебя приглашает, уговаривает.

.

Глава двенадцатая

1

Артема уже все знали в поселке и, проходя мимо до­ма, здоровались по сельскому обычаю: мужчины снима­ли кепки, а женщины кланялись, певуче произнося при этом:

— Доброго здоровьичка-а!

Артем тоже кланялся, отвечал, что на «здоровьичко» пока не жалуется, желал всем доброго утра. Гаврилыч, занятый своим делом, на дорогу не смотрел. И вообще, если с кем он и здоровался, то делал это обстоятельно: вонзал топор в бревно, подходил к калитке, крепко жал руку, потом доставал табак, бумагу и закуривал. Начи­нался разговор о последних новостях и о дороге, кото­рую никто не хочет ремонтировать. Человек, спешащий на работу, разумеется, не мог подолгу задерживаться, по­этому Гаврилыч охотно беседовал со стариками и стару­хами. Выкурив цигарку, внезапно обрывал неторопливый , разговор и, забыв про собеседника, снова брался за топор. А собеседник, несколько ошарашенный, еще с минуту топтался на месте, потом, вспомнив про дела, смущен­ный, уходил.

В субботу поздно вечером, когда на танцплощадке умолкла музыка, в калитку громко постучали. Артем на­спех оделся и вышел. Над домом ярко светила полная луна. Доски у колодца серебристо блестели.

Стучал Кошкин. Он тоже, видно, только что соско­чил с теплой постели, глаза его

часто-часто мигали, будто в них попала пушинка с подушки, а лицо было оза­боченным.

— Там, у вокзала, сильно дерутся, — сказал он. — Надо что-то делать.

Еще не зная, что делать, Артем вместе с ним побе­жал к тускло освещенному вокзалу. Они немного опозда­ли. Драка только что закончилась, и один из парней стоял на коленях, согнувшись в три погибели. Даже при лу­не было видно, как побледнело его лицо. Парень прижи­мал обе ладони к правому боку и негромко стонал. Заметив приближающихся Артема и Кошкина, три других парня пустились бежать. Не раздумывая, Артем бросил­ся вдогонку за одним из них. У железнодорожного пак­гауза парень что-то выбросил. Предмет, холодно блеснув в лунном свете, упал в траву. У пульмана, стоявшего в тупике, Артем настиг беглеца и обхватил за плечи. Па­рень молча стал вырываться, и тогда Артем повалил его прямо на блестящие рельсы. Парень затих, дыша водоч­ным перегаром. Артем поднялся и сказал:

— Быстренько вставай, и пойдем!

Тот покорно встал и пошел назад, где все еще стоял на коленях раненый. Возле него маячила фигура Алек­сея Даниловича. По дороге Артем поднял брошенный нож и положил в карман. Кошкин нагнулся над пострадав­шим. Парень, не обращая на него внимания, молча раз­глядывал свою окровавленную ладонь.

— Олежка! — узнал подошедшего Кошкин. — Доиг­рался, сукин

сын! — Взглянув на Артема, пояснил: — Первый драчун в поселке... В прошлом году судили па­разита. Два года условно получил и вот тебе снова отли­чился!

Олежка молчал, угрюмо глядя в сторону. Спутанные черные волосы низко нависли над глазами. Белая руба­ха разорвана у локтя, вся в черных пятнах.

— Твоя работа? — кивнул Кошкин на раненого.

— Ты еще не милиционер, дядя Алексей, — пробур­чал Олежка, — а всего-навсего дружинник...

— Видали, как разговаривает! — возмутился Кош­кин. — Ничего, в милиции по-другому заговоришь!

Артем вытащил из кармана финку и протянул Алек­сею Даниловичу.

— Вот выбросил...

— Ну, Олежка, — разглядывая нож, сказал Кош­кин, — твоя песенка спета. Не был ты человеком и, видно, не будешь... Жалко батьку. Вот из-за такого стерве­ца теперь сколько неприятностей ему.

— Неохота мне тебя слушать, — вяло пробормотал Олежка. — Ведите куда надо, и дело с концом, а батька мой тут ни при чем.

— И откуда только такие паразиты берутся! — с сердцем сказал Кошкин.

— Понесли его к моей машине, — сказал Артем, под­хватывая раненого под руки. — А ты бери за ноги! — приказал он Олежке.

Втроем донесли они парня до калитки, опустили в траву. Артем распахнул ворота и вывел на дорогу «Москвич». Осторожно посадили туда парня, подложив под бок его смятый пиджак. Парень кривил губы от боли, но не стонал. Откинувшись на сиденье, закрыл глаза.

— А что с этим делать? — спросил Артем, кивнув на Олежку.

— В милицию, — сказал Кошкин.

Олежка уселся рядом с раненым. Кошкин сбегал до­мой предупредить жену и заодно прихватил газету, в ко­торую старательно завернул главную улику — финку. Артем думал, что Алексей Данилович сядет рядом с пре­ступником, но он устроился на переднем сиденье.

Артем старался вести машину как можно осторожнее, но все равно ее кидало и подбрасывало на колдобинах. Когда выбрались на асфальт, раненый и Олежка мирно разговорились.

— За что ты меня, Олежка? — спросил тот.

— Сам знаешь.

— Сволочи вы... Я до Маньки и пальцем не дотронул­ся. Подумаешь, два танца станцевал. А домой проводить она сама меня попросила. На твоего дружка Леху ей

на­плевать. Она сама мне сказала.

— Все равно на фиг было к ней лезть? — сказал Олежка.

— Я же говорю, она сама. Мне Манька вовсе и не нравится. Уж коли на то пошло, я с Зинкой с самой весны валандаюсь... Вот помру, и поставят тебя к стенке. А Леха твой с Манькой прохлаждаться будут и подсмеиваться над тобой.

— Не помрешь, — сказал Олежка.

— Ну а вылечат, все одно лет пять влепят, а то и поболе.

— Влепят! —подал голос Кошкин.

На заднем сиденье долго молчали. Темный лохматый лес, освещаемый фарами, расступился, и появились пер­вые постройки; справа широко и вольно заблестело боль­шое бологовское озеро, когда Олежка нарушил молчание:

— Говорят, от тюрьмы и от сумы никогда не отказы­вайся...

— Дурак ты, Олежка, — заметил Кошкин. — Сколько тебе сейчас? Восемнадцать? Лучшие свои годы угробишь в тюрьмах, и за что, спрашивается? За собственную

глу­пость. В твои годы нам родители лишь по большим празд­никам преподносили по стаканчику, а вы? Нальете свои бессовестные глазищи и ищете, с кем бы подраться...

Не­бось ножичек-то сам выточил на станке?

— Ты как прокурор, дядя Алексей, — сказал Олеж­ка. — Ну, выточил! Ну, пырнул! Сам и отвечать буду.