Три вокзала
Шрифт:
— Все было иначе — кто-то пытался тебя убить.
— Они меня и, правда, убили.
— Но сейчас ты жива.
— Возможно.
— Я услышал шаги — двое выходили из твоей квартиры. Но ты говоришь, что у тебя не было гостей?
— Я не помню. Можно я закурю?
— Точно нельзя. Кто-то оставил стакан с молоком у тебя в раковине. Ты можешь мне сказать, кто бы это мог быть?
— Я — журналистка. Разве ты не знаешь — сезон охоты на журналистов никто не закрывал.
— И ты не станешь звонить в милицию.
— Почему
— Меня уволили. Вряд ли я что-то смогу сделать в таком положении.
— Я рискну… — И уже другим тоном спросила: — Как долго я была мертвой?
— Ты была в коме!
— Мертвой, — настаивала она. — …О, и как же я надену купальник? — она откинула простыню с ноги и осмотрела синяк, оставшийся от укола Аркадия. — Саша Ваксберг пригласил меня к себе на дачу.
— Не думаю, что ты что-то потеряешь, — сказал Аркадий.
— У него огромный загородный дворец. Два плавательных бассейна, теннисные корты и поле для конкура. Иногда я думаю, что он платит людям, просто чтобы они находились рядом с ним.
— Ну, что ж, очень благородно с его стороны.
— Ты считаешь, что я должна поехать?
— Там ты будешь в большей безопасности, чем здесь.
— А у тебя есть дача?
— Лачуга. — Он вернулся к разговору о произошедшем: — У тебя, как у всякого журналиста, наверняка, есть записная книжка со списком деловых встреч?
— Твоя лачуга у реки или у озера?
— У пруда.
— Расскажи, как она выглядит.
— Обыкновенно.
— И все-таки — как? На что похожа?
— Домик с тремя комнатами, небольшая кухня, убогие картинки, выложенный кирпичом камин, семья ежей под крыльцом, байдарка и лодка с веслами на приколе. Мой отец был генералом, но после бутылки водки он считал, что уже — адмирал.
— Звучит неплохо. Я была одета?
— Прости?
— Когда вы меня нашли, я была одета?
— Не полностью.
— Как я выгляжу — синева сейчас в моде?
— Ты спрашиваешь об этом не того человека. Как насчет Саши Ваксберга? Он, должно быть, уже звонил, чтобы подтвердить приглашение. Он сможет предоставить тебе сотню телохранителей.
— Может быть. Он непредсказуемый человек.
Аня смотрела на высокий потолок, на чудовищно большой шкаф, светлые заплатки на стене, где некогда висели фотографии и картины, которых теперь не было.
— Ты здесь вырос? Здесь когда-то что-то висело.
— Здесь жили партийные сливки. Большая честь — получить такую квартиру, как эта. В доме были двойные стены и секретные ходы для КГБ — чтобы подслушивать. И раз в месяц или примерно раз в месяц какой-нибудь известный человек исчезал. Да, это был почет, но с предопределенным риском. Никто не мог отказаться жить в таком роскошном доме, но его обитатели всегда держали наготове чемоданчик с вещами.
— Твоего отца когда-нибудь прослушивали?
— Он знал, как приспособиться. Он как бы рассказывал агентам весь свой дневной маршрут.
— На тебя как-то повлиял тот факт, что ты жил в таком доме с призраками?
— Знаешь, должен сказать, что нет… Я ведь, и, правда, нашел стену, за которой сидел агент. У меня был мяч, и я колотил им об нее сто, двести раз…
— Я и не думала, что ты прямо-таки родился, чтобы стать милиционером.
— Уже поздновато, чтобы думать об этом… Как ты думаешь, что значит — «Бог — дерьмо»?
— Понятия не имею, — зевнула Анна.
— Я могу понять, почему «Бог умер», но вот почему «Бог — дерьмо», это до меня не доходит.
Он ждал ответа, но Аня уже глубоко заснула. Аркадий позавидовал. Постарался устроиться, как можно удобнее на стуле и погрузился в книгу, которую он взял у мадам Спиридоновой. Дневник танцовщика должен был быть скучным.
«После триумфа в Париже мы открыли в Монте-Карло…» —так.
Он не стал читать дальше, просто листал и вдруг напоролся: «Бог — собака, собака — Бог, собака — дерьмо, Бог — дерьмо, Я — дерьмо, Я — Бог».
И дальше:
«Я — зверь и хищник… все будут меня бояться и пытаться засадить меня в сумасшедший дом. Но мне все равно. Я ничего не боюсь. Я хочу смерти».
26
Изе досталась бытовка с печкой, пусть небольшой и слабой, но она согревала всю ее семью. Она заворачивала ребенка в синее стеганое одеяльце и не давала возможности плакать — сразу совала в рот бутылочку.
Изя заботилась о безопасности. Девочки должны ходить парами. Мальчики могли просить милостыню по одному, но держать друг друга в поле зрения. Трудность заключалась в том, что из-за дождя просить милостыню стало почти что невозможно. Люди опускали глаза и ускоряли шаг. У Изи было правило — клей не нюхать, но придерживаться его было сложно, когда ты целыми днями бездельничаешь. Пустота вокруг обостряла слух — через стену можно было расслышать стремительный бег пассажиров, прибытие и отправление поездов. Иногда ревел локомотив — казалось, вот-вот и он въедет прямо в бытовку. Ровным, ничего не выражающим голосом по радио объявляли о расписании.
Никто не хотел вернуться отсюда в детский приют. Не потому что люди, которые когда-то забрали их туда, были злыми, многие — как раз добрыми. Но тогда бы семью разделили — по возрасту и полу, а Тито, скорее всего, просто отправили бы на живодерню.
В основном для того, чтобы как-то занять детей, Изя водила их к большому экрану позади Ленинградского вокзала, оставляя спящего младенца на попечение Эммы, Тито и двух самых старших мальчиков — Лео и Петра. Изя уже скрылась из виду, когда они посадили Тито на привязь и достали из сумок с ежедневной добычей бумажные пакеты и банки с освежителями воздуха для туалетов. Вытащили из бытовки матрас и улеглись на улице.