Три женщины

Лазарис Владимир

«В такие мгновения в сердце закрадывалась страшная ненависть к Зубатову и желание убить его», — вспоминала она потом. Но, как говорит еврейская поговорка, что может время, не может ум. Маня постепенно успокоилась. Да и чуть ли не ежедневная переписка с Афанасьевым и Слеповым помогла. Те, захлебываясь от восторга, сообщали, какие чудеса творит Зубатов, которого они для конспирации называли «дядькой».

А Зубатов аккуратно отвечал на любую весточку от Мани, зная, что ее положительно нельзя оставлять без присмотра. В своих воспоминаниях Маня назвала эту переписку «странной» и объяснила почему:

«С одной стороны, мои письма были полны веры в него, в будущее рабочего движения, в социальный переворот. С другой стороны, они были полны сарказма и ненависти к правительству, да и к нему самому из-за его полицейской работы. Я требовала от него прекратить охоту на революционеров» [718] .

2 августа 1900 года Маня писала Зубатову из Гродно:

«Пишу только потому, что исполняю данный мне заказ. Вышло в Минске далеко не то, что вы ожидали (…) И люди, которые раньше, будучи у вас под

обаянием вашей личности, чистосердечно каялись во всем, теперь с проклятием вспоминают эту минуту своей слабости (…) Дошло до того, что сложилась пословица: „Каждый конспирирует то, о чем он говорил в кабинете Зубатова“ (…) Вашу политику не могут и не хотят отделить от вашей личности. Вы, говорят они, слишком умны и проницательны, чтобы придавать серьезное значение своей „теории царизма“. Вы прекрасно понимаете, что фактически эта теория никогда не может осуществиться, а совершать всякие подлости в виде провокаторства, шпионства и т. п. (…) может только человек, преследующий свои личные цели. Вам нет абсолютно никакого дела ни до царя, ни до рабочего движения, ни до русского народа. Вы теперь демократ, потому что это вам выгодно (…) Если вам принесет пользу антисемитизм, вы первый станете во главе его; если сионизм — вы со всем врожденным красноречием своим будете проповедовать это движение. Словом, вы мудрый политик — и только. Но вы обладаете оригинальными и недюжинными способностями и широким полетом мысли, а потому вы идете не торной дорожкой, а новыми, до сих пор неведомыми, неиспытанными путями. Но именно вследствие этого вы страшнее для движения всех до сих пор бывших на вашем посту извергов (…) Теперь несколько слов о моем к вам отношении. Когда в Минске они правдой и неправдой ухитрялись запятнать ваше имя, я в силу противоречия говорила как раз обратное. Но, когда я приехала сюда и стала вдумываться глубоко в то, что я хочу сделать, и в то, что вы сделали со мной, я начинаю вас ненавидеть. Чувство это с каждым днем усиливается, и если оно дойдет до известного предела, то вся эта история кончится скверно для вас и для меня. Я не могу сказать, что вы меня обманывали, наоборот, вы были даже непостижимо откровенны. Но если все ваши разговоры о царе, Боге, душе — ловкое средство получить экзальтированную девушку в помощницы для того, чтобы вам подняться на высшую ступень власти, то это уж слишком тяжело (…) вы меня заставили пережить такие минуты, когда я была близка от того, чтобы приехать к вам и (…) убить вас» [719] .

718

«С одной стороны… на революционеров» — Д. 3аславский, стр. 126.

719

«Пишу только потому… убить вас» — там же, стр. 104–108.

Получив это письмо, Зубатов поспешил рассеять Манины сомнения, что видно из ее второго письма к нему через две недели.

«За ваш ответ я вам так благодарна, как никогда никому до сих пор. Я верю вам (…) вы как человек для меня безразличны (…) Но я с вами связана другими нитями (…) А потому мне ваша душа дороже всего в мире. Если я вам своим письмом доставила тяжелые минуты, то, верьте мне, я искупила их сторицей такими нравственными муками, которые граничат с умопомешательством (…) Это дьявол искушал мою веру, и вера победила. Я снова ваша. Поговорим о деле» [720] .

720

«За ваш ответ… о деле» — там же, стр. 108–109.

7

Вернувшись в Минск, Маня вместе со сторонниками сугубо экономической борьбы энергично принялась за дело. Рабочие сначала охотно слушали их выступления и вроде бы уже начали с ними соглашаться, но БУНД повел ожесточенную кампанию против Зубатова. Центральный комитет БУНДа выпустил такую прокламацию:

«Уже два года, как один из подлейших царских служителей прилагает все силы, чтобы задушить рабочее движение в России вообще и наше еврейское в особенности. Уже два года, как стало известно имя Зубатова, будь оно проклято (…) С чего бы это ему, негодяю, извергу рода человеческого (…) превратиться в нашего друга? С чего вдруг он объявил себя посредником между нами и русским самодержавным правительством? Как можно верить такому подлецу, как Зубатов? С таким могильщиком рабочих, как он, даже разговаривать нельзя! Там, где начинается дружба с Зубатовым, кончается преданность революции (…) Зубатову нельзя говорить ни слова, нельзя перед ним открываться, нельзя брать у него деньги, нельзя ничего ему писать (…) Ни один член БУНДа не имеет права поддерживать с ним тайные связи (…) Кто нарушит хоть один из этих запретов, будет считаться изменником и провокатором» [721] .

721

«Уже два года… провокатором» — там же, стр. 113–114.

Несмотря на такое недвусмысленное предупреждение, Маня написала Зубатову:

«Я говорила вам, что занимаюсь с главными агитаторами партии социал-демократов. Самый дельный, умный, положительный человек из них Мойше-Мотя, лет 25 парень, по ремеслу булочник (имена других еще мне хорошо неизвестны, скоро сообщу) (…) Интеллигенты оппозиции взбеленились и стали пускать самые недобросовестные и смешные сплетни вроде того, что между мною и вами было нечто вроде любовной связи (…) Разброску прокламаций организовал Яков Миндель (…)

Кстати, скажу вам, что жандармерия российская — такая, с позволения сказать, ослица неповоротливая, что она прямо поражает меня. Ищут Якова больше месяца и никак парня изловить не могут, а он у всех на виду, под носом вертится. Полиция делает обыски в чужих домах и спрашивает Минделя, а имени Минделя (…) никто не знает. Знают его под названием Иосиф-Учитель. Живет он там, где кончается Мещерская и начинается Подольная улица, у какой-то женщины, кажется, Ребейкиной. Он каждый день ждет, что его арестуют, а потому едет завтра в Белосток… Мойше-Мотя живет на Троицкой улице, мать его (…) зовут, кажется, Ривка (…) Если вы хотите поставить в Гродно движение как следует, арестуйте также и его. Пожалуйста, не беспокойтесь за меня. Я не провалюсь (…) Яков со мной все совещается, как ему с вами держаться на допросах. Я ему даю самые благие указания…» [722]

722

«Я говорила вам… благие указания…» — там же, стр. 114, 124–125.

В следующем письме Зубатову Маня просила арестовать ее саму для отвода глаз:

«Все моего ареста ждут, так как я уж очень много с рабочими путаюсь. Если вы мое предложение находите целесообразным, напишите мне, я вам буду телеграфировать, когда меня арестовать» [723] .

Зубатов тщательно анализировал Манины письма, и сообразно полученным от нее сведениям производились аресты. В частности, была арестована боготворимая ею известная руководительница одного из минских рабочих кружков Женя Гурвич [724] .

723

«Все моего ареста… меня арестовать» — там же, стр. 125.

724

Гурвич Евгения (1861–1940) — русская революционерка. Перевела на русский язык «Капитал» К. Маркса.

Зубатов сообщил Департаменту полиции, что теперь ему известен состав Центрального комитета БУНДа и что есть возможность «ликвидировать» всех оставшихся еще на свободе главарей БУНДа. Евгению Гурвич предполагалось приговорить к восьми годам каторги в Сибири, но 17 сентября Зубатов написал в Департамент полиции: «Евгения Гурвич треснула. Жалуется, что, ознакомившись в тюрьме с идеями Бернштейна [725] , противника Маркса, у нее закружилась голова и она чувствует, как весь ее умственный склад расползается по швам (…) Все это меня наводит на мысль, что я уловил момент перелома общественной мысли и из охранника заделался пророком. Чем иначе объяснить систематический успех?» [726]

725

Бернштейн Эдуард (1850–1932) — немецкий мыслитель, один из руководителей социал-демократической партии.

726

«Евгения Гурвич… успех?» — Д. Заславский, стр. 116–117.

Вероятно, частично Маниной работой, судя хотя бы по шифрованной телеграмме, которую она послала Зубатову: «Завтра Белосток съедутся знакомые». Это означало: в Белостоке собирается съезд БУНДа, и Зубатов сообщил в Департамент полиции: «Сейчас же по телеграфу мы стянули туда филёров из Варшавы, Вильны, Гомеля и Минска (…)» [727]

* * *

Маниной матери становилось все хуже, и было решено отвезти ее на итальянский курорт Сан-Ремо. Маня не могла выехать из России, так как находилась под полицейским надзором, и с матерью поехала старшая дочь. Но задержалась Маня ненадолго. С помощью того же Зубатова, который для близира устроил над ней полицейский надзор, она получила поддельный заграничный паспорт и быстро собралась в дорогу, но тут к ней в панике прибежал ее бывший кружковец, только что освободившийся из Бутырской тюрьмы. Он рассказал Мане, что Зубатов предложил ему 50 рублей в месяц за информацию обо всем, что происходит в БУНДе и особо — о пропаганде, которую Маня ведет среди рабочих.

727

«Сейчас же… Минска (…)» — там же, стр. 117.

Маня не могла прийти в себя. Все сомнения, все недоверие к Зубатову, которые уже было утихли, вспыхнули с новой силой, и вместо Сан-Ремо она помчалась в Москву. Там Маня по телефону пригласила Зубатова в гостиницу, где она остановилась. Зубатов тут же приехал и, войдя в Манин номер, с порога понял по выражению ее лица, что дело неладно.

— Что с вами, Манечка, почему вы так бледны?

Маня выложила ему все, что ей сообщил бывший кружковец, и, даже не взглянув на реакцию Зубатова, выхватила из сумочки пистолет и направила на него.

Зубатов как подкошенный опустился в кресло, став еще бледнее Мани.

— Если вы мне не верите… то для меня… все кончено. Мне, вы же знаете… однажды не хватило силы воли… покончить с собой… может, оно и к лучшему… что со мной покончите вы… — с трудом выдавливал он из себя. — Но знайте… вы ошибаетесь… я никогда вас не обма…

Маня нажала на курок. Раздался сухой щелчок, и она в недоумении посмотрела на отказавший пистолет. Потом перевела взгляд на Зубатова. Он сидел не шевелясь, вцепившись руками в кресло.