Три женских страха
Шрифт:
Страсть Акелы к раритетам и эксклюзиву поражала. Он никогда не делал банальных подарков – всегда что-то особенное, то, что либо ассоциировалось у него со мной, либо просто подходило только мне. Так однажды привез длинное кружевное платье в пол с высоким воротником и глубоким вырезом на груди, с короткими рукавами-фонариками. Я облачилась в него и долго крутилась перед зеркалом, с удивлением рассматривая произошедшие перемены. Я стала словно выше ростом, изящнее, тоньше. Даже лицо изменилось, приобретя строгие черты и фарфоровый оттенок.
– Видишь? – Акела обнял меня сзади. – Такая вещь
Да уж, к этому платью вряд ли можно добавить мои любимые берцы, в которых я гоняла на своем «Харлее». В таком платье хочется парить над паркетом, улыбаться загадочно, прикрывая лицо веером, кружиться в вальсе и назначать свидания галантным кавалерам.
– Где взял?
– Неважно. Понравилось?
– Очень. Знаешь, а в нем ведь можно замуж выходить.
Акела рассмеялся:
– Собственно, я к тому и клоню.
Оставалась одна проблема. Мой отец.
Двухтысячные
Между отцом и Акелой снова пробежала черная кошка – как в тот день, когда папа узнал о нашей связи. Только теперь причиной была смерть Славы. Я не осуждала мужа – как не осуждала и отца, только теперь мне приходилось лавировать между ними, как маленькой лодочке между двумя огромными боевыми кораблями. Даже на похороны брата мы поехали порознь – папа наотрез отказался сесть в одну машину с Акелой.
Мне пришлось позвонить Бесо и попросить его приехать за отцом. Тот удивился – как и все, считал, что папа в тюремной больнице. Пришлось сказать правду.
Похороны прошли по высшему разряду. Мы стояли около большого гроба, и я исподтишка оглядывала толпу, двигавшуюся мимо. Но самую большую тревогу у меня вызывал даже не отец – мы прихватили с собой доктора Фо, – а Юлька. Она была невменяемо пьяна, растрепана и заревана так, что только черные очки вполлица помогали маскировать красные глаза без грамма косметики. Вся в черном, Юлька подносила поочередно к лицу то платок, то фляжку. Я ловила недовольный взгляд сидевшего в раскладном кресле отца и соображала, как бы исхитриться и отобрать у нее эту фляжку. Сзади меня Акела с кем-то тихо говорил по мобильному, а справа – хмурый Семен перебирал в руке малахитовые четки.
– Ты знаешь, как его убили? – наклонившись к моему уху, спросил он, и я кивнула.
– У нас во дворе снайпер поймал.
– Что он делал у вас во дворе? Он никогда к тебе не ездил, со дня твоего новоселья.
– Значит, надо было!
– Доложился все-таки твой муженек про тендер? – вдруг со злостью прошипел Семен, и я повернулась:
– Если не хочешь превратить похороны брата в фарс, лучше придержи язык. Я устала объяснять, что не надо трогать моего мужа.
– Ты просто скажи – так или нет?
– Сема, отвяжись! Какая теперь разница – Славки нет! Лучше помоги мне – Юлька вон в хлам, сейчас в могилу рухнет, нам только позора не хватало!
Семен двинулся к Юльке, и тут произошло то, чего я боялась. Уже совершенно невменяемая Юлька бросила в могилу пустую фляжку и, шатаясь, двинулась к отцу:
– Это ты… ты, старая сволочь! Это ты должен
Все, кто в этот момент был около могилы, остолбенели и слушали пьяный бред, затаив дыхание. Папа спокойно восседал в своем кресле и без интереса взирал на дебош.
– Давно из наркологички? – спокойно поинтересовался он, когда Юлька, задохнувшись, закашлялась. – Видимо, давно – раз несешь такое. Глеб, Вася – заберите ее и определите куда надо. Пусть там сидит.
Папины охранники споро подхватили визжащую и упирающуюся Юльку под руки и понесли к выходу, не обращая внимания на ее крики и комичные подергивания ногами. Увезут сейчас в наркологическую клинику, и на этот раз ей придется отлежать там столько, сколько решит отец.
Папа же встал, с усилием наклонился, взял горсть земли, бросил в могилу и махнул рукой могильщикам. Те споро заработали лопатами, а отец со вторым телохранителем, опираясь на палку, пошел к машинам, не обращая внимания ни на вспышки фотокамер карауливших его репортеров, ни на то, что возле могилы остались люди – в том числе я с мужем и Семен.
На поминки папа не приехал. Мы посидели в ресторане, помянули моего брата и разъехались около десяти вечера.
Отец оказался у нас – лежал в своей комнате и смотрел в потолок. На тумбочке у кровати я увидела пустую трехсотграммовую бутылку от «Хеннесси» и тарелку с остатками ветчины и колбасы.
– Папа…
– Прости меня, Сашка, за тот разговор, – пробормотал он, не глядя на меня. – Ты одна у меня осталась.
– Папа, ну что ты говоришь ерунду? – Я села около него и взяла за руку. – Есть Семен…
– Отрезанный ломоть Семен-то. А ты с характером, крепкая. Зря я Акелу обидел – теперь вижу, прав он был. Сожрали бы меня две эти пиявки – сынок с невестушкой. Ничего, пусть теперь в наркологичке похлебает, сука неблагодарная. Все мало, мало! Когда только нажрутся деньгами этими?
– Папа, перестань. Все нормально. Ну выпила лишнего – натрепала.
– Что у пьяной на языке – сама ведь знаешь. Как вышло-то, что выросли они оба чужими – и Славка, и Семен? Чужими! Да, сидел много, но во время передышек всегда рядом был, учил их только правильным вещам, старался все дать, что хотели. Образование вон… и ведь любил я их, Сашка! – Отец повернулся ко мне, и я увидела слезы на его глазах. – Бывало, мать начнет ругать их – так они оба ко мне бегут, прячутся, защиты ищут. Ты – не бегала. Маленькая была, три года – а не бегала. Поставит мать в угол – упрешься и стоишь, стенку ногтем расковыриваешь. Так и был у нас весь угол ободранный. Мать тебе – проси, мол, прощения, а ты – нет, молчишь. Засыпала в этом углу – а не просила.