Три жизни Юрия Байды
Шрифт:
— Быстро, командир орудия, исходные!
Тот, подмигнув товарищам, сыпанул артиллерийскими числами. Коржевский проворно завертел ручками, орудийные номера четко выполнили команды, заряжающий откинул замок и… в испуге отскочил назад: из казенной части пушки с грохотом посыпались банки с «паприкашем» и «милхом». Расчет застыл в изумлении. Коржевский оглянулся, сердито нахмурил брови.
— Это вы что же, так выполняете приказ о сдаче трофейных продуктов в общий котел?
Артиллеристы зашумели, клялись, что вообще первый раз в жизни видят такие консервы, доказывали, что совесть у них ничем не запятнана и они понятия не имеют, как эти проклятые банки попали
— Я вам подложу! — погрозил Коржевский сухим коричневым пальцем. — Еще раз замечу — пеняйте на себя.
Командир тут же ушел от расстроенных артиллеристов. А те все ходили вокруг орудия и ломали голову: откуда такая напасть на них? За что они теперь должны выслушивать нарекания и насмешки своих товарищей? И действительно, ребята над ними потом долго и едко шутили. Даже Варухин и тот не упустил случая лягнуть их, что-то изрек остроумное, ехидное и удалился, досадливо морщась. После этого случая его повышенный интерес к «богу войны» разом и полностью иссяк…
Вечером на полянке возле старых берез хоронили партизан. Положили в выдолбленную могилу без гробов, покрыли сосновыми ветвями, сказали слова прощания и, обозначив место, разошлись. Коржевский собрал командирское совещание. Разведка доложила, что каратели сосредоточились в Покровке. Ночь ясная, пробраться в село не удалось, трижды были обстреляны часовыми. Засиделись до полуночи, разбирая варианты предстоящего боя. Управившись с делами, Афанасьев обошел лагерь и напоследок завернул к раненым. В землянке было тепло. Васса, умаявшись за день, спала на сложенной вдвое попоне спиной к печке, когда-то сооруженной находчивыми допризывниками из железной бочки. Леся пригорюнилась у столика, подперев рукой голову. Увидела, кто вошел, скорбное выражение ее лица смягчилось. Вдруг часто-часто захлопала веками, всхлипнула:
— Ушел наш дедуня… Что же теперь будет?..
Афанасьев понимал ее печаль и вопрос, ни к кому не направленный. Она часто повторяла: «Будет жив дедуня, и мы будем живы». «А что ему сделается в обозе?» — смеялись разведчики, во взводе которых она числилась и санинструктором, и портнихой, и стряпухой. Леся качала головой. Никто для нее не был так близок, как дед Адам. Это его добрые руки спасли тогда на болоте Сережу и ее вместе с ним. Всяких людей встречала она, но такие, как добрый и умный дед Адам, не попадались никогда. Война принесла ей столько страданий, что их хватило б не на одну человеческую жизнь. Все, что было, — потеряно. Двадцатитрехлетняя вдова. Катит, несет ее, как ветром, куда-то.
О том, что рядом есть еще человек, в присутствии которого она становится почему-то робкой и скованной, а смех делается неестественным, журчащим; о том, что, думая о нем, она наполняется чувством светлой радости и тяжесть жизни размывается потоком энергии и теплой доброты, исходящими от него, узнала только проницательная Васса. Смущаясь, Леся призналась, что и в ее запечатанном горем сердце шевельнулся росток счастливой надежды.
— Если б не Афанасьев, фашисты еще летом растерзали бы меня, — однажды призналась она Вассе.
На что Васса с ревнивой ноткой в голосе попрекнула ее:
— А что-то ты так быстро забыла того, кто спас тебя из огня…
— Нет-нет! Я не забыла Юру, — торопливо залепетала Леся. — Я никогда его не забуду! И его, и дедуню — все спасали меня, потому и живу.
И вот сегодня двоих уже нет: один не вернулся из рейда, другого только похоронили, а третий…
Поправив волосы, выбившиеся из-под косынки, Леся сказала ему тихо, чтоб не слышали раненые:
— Нужно
Афанасьев кивнул:
— Отправим… — И, помолчав, добавил тоже тихо: — Если удастся…
Двое раненых не спали. Афанасьев присел возле них на нары, поговорил о прошедшем бое, затем, спросив, в чем они нуждаются, ушел. Позади землянки за густым-кустарником горел костер, несколько человек лежали на земле ногами к огню. «Ишь ты! У Варухина научились… Прогревают…» — усмехнулся Афанасьев, приглядываясь к лежащим. Подошел ближе и плюнул. То лежали трупы вражеских солдат, а поодаль у самого костра сидели партизаны — их было человек пять, — подкладывали дрова в костер.
— Что за крематорий? — спросил Афанасьев недовольным тоном.
— Сапоги, товарищ комиссар…
— ?!
— Ноги-то их попримерзли к сапогам, вот и оттаиваем… Обувка-то на нас — сами видите…
— Вижу, но… сапоги забрать, а этих закопать! — строго приказал он.
— Есть, товарищ комиссар!
…Ровно в полночь Васса проснулась, свое место уступила Лесе и, чтоб скорее прогнать сон, вышла на воздух. Послышался скрип снега под ногами, подошел Варухин.
— Добрый вечер, Васса Карповна, вы не спите? Ночь сегодня, как у Гоголя… романтичная, не правда ли? Молодой месяц на небе, и вы под месяцем…
— Я на дежурстве, — ответила Васса.
— Да-да, Васса Карповна, вы всегда заняты… и меня поэтому тревожат некоторые обстоятельства. Мне хочется давно поговорить с вами, но вы находитесь постоянно в окружении, так сказать…
Васса взглянула вопросительно, губы ее напряженно сжались.
— О чем говорить?
Варухин ответил не сразу. Заранее приготовленные слова, почувствовал он, сейчас не прозвучат. Нужны какие-то другие, особые слова, которые вызвали бы в сердце Вассы сочувствие и даже нечто большее, как бывало в то время, когда они только познакомились. Правда, тогда он по отношению к ней не проявил должной настойчивости, потому что, если уж говорить начистоту, побаивался ее прямо-таки детской непосредственности, капризного упрямства. Но эта боязнь, как он понял позже, была расценена Вассой как проявление крайней скромности и очень помогла ему завоевать симпатии девушки, что не так уж мало при выборе друга и союзника… И тут, когда, казалось, все было на мази и впереди светила спокойная жизнь с дочкой командира отряда, в их отношениях неожиданно произошел резкий сдвиг. А виной тому был не кто иной, как Байда. По некоторым признакам Варухин догадывался, что Байда произвел на Вассу более сильное впечатление, чем он сам, и это приводило его в отчаяние. Ему была необходима определенность, которая положила бы конец мучительной ревности. Удивительно привязчивое, психологически необъяснимое чувство: Байды нет, возможно, нет уже и в живых, а ревность не дает покоя.
Временами разыгравшееся воображение подстегивало Варухина действовать решительней, иначе трещина, возникшая в отношениях с Вассой, станет глубже и неодолимей. Но что-то мешало ему начать откровенный разговор, и только сию минуту, почувствовав облегчение оттого, что первый шаг сделан, он не стал упускать подходящий момент. К тому же сама Васса сейчас в слабом сиянии молодого месяца выглядит на редкость красивой. Руки засунуты в рукава полушубка, голова склонена набок так, что правильный профиль четко выделяется на поднятом черном воротнике; на лице, как на серебристом бархате, чернеют густые брови и ресницы. Губы, еще несколько мгновений назад напряженно изогнутые, кажутся мягкими, теплыми. Это добрая примета.