Тридцать лет на Старой площади
Шрифт:
Между прочим, поездка Садата в Иерусалим и контакты, приведшие к Кэмп-Дэвиду, не стали для нас неожиданностью. Было известно о происходящей через египетского генерала разведки Фавзи взаимной «притирке». Кроме того, нас предупреждали и друзья. Так, 9 ноября 1977 г, я встречался с Халедом Мохи эд-Дином, человеком по сию пору очень уважаемым в Египте, одним из пяти — семи «Свободных офицеров» [126] , которые были рядом с Насером в дни революции. Он рассказал, что Садат настроен пойти на любые уступки, готовит сепаратное урегулирование и стремится подтянуть к этому и Иорданию [127] .
126
Организация,
127
Американцы утверждали тогда (например, президент Картер в беседах с нашими представителями и в письме к Брежневу) и продолжают утверждать теперь, что ничего не знали предварительно о его поездке в Иерусалим и она была совершена египетским президентом по собственной инициативе.
Я убежден: дезавуирование Заявления означало огромную упущенную возможность разрешения конфликта. После отказа от Заявления и в еще большей мере после подписания египетско-израильского договора уже не оставалось видимых перспектив для сотрудничества СССР и. США в поисках урегулирования. С приходом же к власти Рейгана всякая мысль о каких-то совместных конструктивных действиях, естественно, уже была нереальной.
Курс, на который вышли американцы после того, как было умерщвлено Заявление, иллюстрируют высказывания Бжезинского в его мемуарах, впрочем не вполне прямодушные: «Мы теперь подчинились (?!) тому факту, что всеобъемлющее урегулирование в лучшем случае отодвинется на многие годы. Вместо него мы были вынуждены (?!) остановиться определенным образом на переводе инициативы Садата в осязаемую договоренность между Египтом и Израилем… Мы хотели бы иметь такой мирный процесс, который затронул бы умеренные арабские режимы так, чтобы американские позиции в районе укреплялись» [128]
128
Zbigniew Brzezinski. Power and Principle: Memoirs of the National Security Adviser 1977–1981 / Farrar, Straus, Jiroux. — 1983. — P. 235.
Вашингтон, очевидно, вернулся к убеждению, что может реализовать свою неизменную, как признался Буш Горбачеву в Хельсинки в 1990 году, цель: изолировать и вытеснить СССР с Ближнего Востока. Однако в общеарабском плане сепаратное соглашение имело обратный эффект. На базе его отторжения произошло сближение между СССР и рядом арабских стран. В конце 1977 — начале 1978 года в Москве побывали руководители Алжира, Сирии, Южного Йемена, Ирака, Ливии, ООП. А кэмп-дэвидскую сделку поддержали лишь два члена Арабской лиги — Оман и Сомали.
Но это сближение не могло быть ни устойчивым, ни долговременным. Продолжали действовать те же факторы, которые сыграли свою роль в метаморфозе Садата. Я оставляю в стороне уже названные общие слабости нашей политики. Отвлекаюсь от личности Садата — видел его лишь однажды и склонен верить разговорам о его психической неустойчивости и даже склонности к наркотикам — и активной нелюбви (говорят даже о патологической ненависти) египетского президента к Советскому Союзу, возможно связанной и с беспочвенными подозрениями нас в связях с его оппонентами из Арабского социалистического союза, а также с пронацистскими симпатиями времен второй мировой войны.
Однако существовали и действовали другие, вероятно более веские обстоятельства. Я уже упоминал о явной неспособности СССР повернуть ход событий в конфликте с Израилем в пользу арабов и их заинтересованности в экономических связях с Соединенными Штатами. В этом смысле Садат был немедленно вознагражден: начиная с той поры Египет ежегодно получает от США безвозмездно более 2,5 млрд. долларов. Надо полагать, что и другие арабские страны были небезразличны к такому «аргументу». Правда, когда Садат попытался вовлечь в кэмп-дэвидский процесс и Сирию, она решительно отказалась, став, напротив, центром сопротивления ему.
Фундаментальной слабостью советской ближневосточной политики было отсутствие дипломатических и вообще каких-либо серьезных отношений с Израилем. Не скажу, чтобы это очень волновало, особенно в 70-е годы, руководство да и большинство тех, кто
129
Кроме естественной реакции на израильское нападение и желания «дать сигнал» международному общественному мнению и другим государствам, это диктовалось стремлением смягчить у арабов горечь поражения и громким политическим актом как бы компенсировать (и прикрыть) свою неспособность предотвратить военную победу Израиля.
Этому способствовал, работая на арабофильство, и антисемитский душок, который, как я уже говорил, ощущался в коридорах здания ЦК. Господствовавшие в руководстве и аппарате предубеждения подпитывали политика Израиля, действовавшего в одной упряжке с Вашингтоном, роль еврейского лобби в США. Это настроение усилилось, когда в начале 80-х годов был официально оформлен существовавший и до того военно-стратегический союз США и Израиля. Примешивалось и неприятие вызывающего поведения Израиля, вкупе с США игнорировавшего десятки резолюций ООН и Совета Безопасности, и т. д. [130]
130
Впрочем, были представлены и антиарабские, а также произраильские тенденции, но последние чаще в завуалированной форме.
В Международном отделе преобладало негативное отношение к политике Израиля, которое нередко перерастало в неприязнь к нему самому. Я особых симпатий к Израилю не питал, хотя относился к нему непредвзято. Мне претили готовность лидеров страны, народ которой и сам стал объектом беспримерного насилия, перенес холокост, прибегать к насилию против мирного населения, например в Ливане, их претензии на все новые куски арабских территорий, неспособность понять чувства миллионов изгнанных палестинцев. В согласии с официальной точкой зрения я считал, что восстановление дипломатических отношений с Израилем должно предваряться или — об этом открыто не говорилось, но такая возможность допускалась — на худой конец быть синхронизированным с конструктивными шагами, содействующими запуску реального миротворческого процесса.
Кстати, у меня есть основание полагать, что такую позицию считали разумной и американцы. Заместитель госсекретаря США Р. Мэрфи, нанесший мне визит 11 марта 1988 г., перечисляя, по его словам, «области, где СССР мог бы проявить конструктивное, серьезное отношение к запуску и развитию мирного процесса», назвал и такую: «Использовать в отношении Израиля тот аргумент, что процесс урегулирования поможет решить вопрос нормализации советско- израильских отношений». Видимо, однако, на этом естественном требовании, как средстве давления на Израиль, мы слишком зациклились.
Вместе с тем мне представлялась неправильной и неэффективной политика полной изоляции от Израиля. Это лишало нас рычага, без которого в ближневосточных делах было не обойтись. Да и вообще была не по душе попытка превратить Израиль в государство-изгоя.
Неприлично-односторонней, антннзраильской была и позиция нашей прессы (теперь же, как бы наверстывая упущенное и успокаивая «нечистую совесть», она впала в другую крайность).
Думаю, сказывалось и то, что в памяти живы были рассказы первого советского посла в Тель-Авиве А. Абрамова, которого я встречал несколько раз у Ю. Францева. Он описывал, как широко и искренне — именно 9 мая, а не 8, как на Западе, — отмечался там праздник Победы, как на стадионе в Тель-Авиве собирались многие сотни людей, грудь которых украшали боевые советские ордена, и т. д. От него я узнал что, что наши летчики-добровольцы участвовали в защите провозглашенного еврейского государства.