Тридцать седьмое полнолуние
Шрифт:
– Всем встать!
Загремело, застукало. Класс поднялся недружно – «детки» возмущенно роптали, приютские посмеивались.
Циркуль пробежался вдоль ряда, махнул «деткам»:
– Вы! Можете садиться! Остальным стоять!
– А че сразу мы? – заблажил Карась.
– Молчать!
Теперь солнце било Нику в лицо, заставляя жмуриться. Боль нарастала медленно. Казалось, в середину лба давит железный палец.
– Вы должны благословлять возможность учиться в одном из лучших заведений страны! Быть благодарными
Когда-то Ника начинало трясти при этих словах, сейчас он слушал равнодушно.
– Зареченский! – Циркуль остановился перед ним. – Что за расхлябанность? Немедленно застегнитесь! Проявите хоть каплю уважения к учебному заведению.
«Что же он так орет? – подумал Ник. – Точно кулаком по мозгам».
Втиснул пуговицу в петлю. Воротник мундира сдавил горло.
– Ваше поведение в последнее время возмутительно. Вы распустились, Зареченский! Вы стали непозволительно дерзки! Не удивлюсь, если эта выходка…
– Моя! – перебил Ник.
Циркуль осекся. В глазах за стеклами очков – недоумение.
– Я это сделал! И что дальше? Балл по поведению снимете?
Плевать. Ну в самом деле!
– Зареченский! Немедленно извинитесь! Я жду.
Ник молча смотрел на преподавателя.
Циркуль круто развернулся. С треском открыл шкаф – закачался стоящий на нем гипсовый цилиндр. Появилась тетрадь в темно-синем переплете.
За спиной Грошик шумно втянул воздух сквозь зубы.
Математик писал долго, заполняя страницу убористым почерком. Поднял голову, сверкнул на Ника очками.
– После уроков – к завучу!
Вот черт…
Ударил звонок и сразу же потонул в выплеснувшемся в коридор шуме.
– Можете идти, – разрешил Циркуль.
В рекреации гулко звучали голоса, покачивались от сквозняка шторы и флаги – гимназический и Федерации. Портреты членов сената отбрасывали на стены солнечные блики.
Ник свернул под лестницу, в старый туалет.
Окна тут были открыты, но все равно пахло дымом – вперемешку с оттаявшей землей и набухающими почками. Солнечный луч косо перерезал пол и ломался о кафельную стену. На подоконнике устроились Гвоздь с Карасем. Гвоздь курил нахально, не скрываясь. Карась прятал бычок в кулаке.
Ник расстегнул мундир и наклонился к раковине. Поймал губами струю воды, холодную, с железистым привкусом.
Боль потихоньку отпускала.
– Эй, Немой! – махнул Гвоздь.
Ник подошел и пихнул в бок Карася, чтобы подвинулся. Тоже уселся на подоконник.
За решеткой, руку протяни – достанешь, высилась кирпичная стена. По краю ее торчали медные пики в разводах патины. Из-за стены глухо доносился уличный шум.
– Че, на волю охота? – подмигнул Гвоздь.
Ник потрогал кирпич. Нагрелся на солнце.
…Теплый камень с оглаженными
Вот что это? Когда?
Гвоздь выкинул окурок в щель за окном.
– А ты, Немой, к весне борзеть стал. – Голос его звучал равнодушно, но выдали глаза – блеснули злым любопытством.
– Ну и? Тебе не пофиг ли, Гвоздик?
– Пока не лезешь на мою территорию – однописсуарственно. Так что хамей, но не зарывайся. Понял?
– Вполне.
– Вот и умница. А теперь колись, на хрена концерт? Это ж не ты сделал.
– Почему? Сам говоришь, оборзел.
– Не в твоем стиле.
Ник приподнял брови, демонстрируя удивление.
– Охота за другого к Упырю идти? – не отставал Гвоздь.
– Почему за другого? У меня был выбор. Мог промолчать.
– Выбор. – Гвоздь сплюнул за окно. – Был бы у меня выбор, я бы Упыря…
Он выругался.
– Боюсь, с физиологической точки зрения это невозможно, – заметил Ник. – Хотя… Ut desint vires, tamen est laudanda valuntas.
– Чего? – удивился Карась.
– Пусть не хватает сил, но желание все же похвально.
Гвоздь хмыкнул.
– А не хочешь узнать, кто стрельнул? – предложил он. – Морду начистишь, все утешение.
– Не думаю, что это мне поможет.
Карась спрыгнул с подоконника, повел острым носиком.
– А слыхали, чего говорят? – спросил он. – Когда Упырь был маленьким вонючим Упыренком, к нему Псы приходили. Печать поставили. А л-рей снял.
– Больше слушай! Кто б его потом в гимназию пустил!
– По закону все освобожденные от проклятия… – начал Ник.
Гвоздь закашлял-заперхал.
– Ну ты даешь, Немой! У кого тот закон!
– Вот именно.
Помолчали.
Ник снова потрогал стену, но больше ничего не вспоминалось.
– Ладно, я пошел.
– Удачи, – пожелал в спину Гвоздь.
Коридоры опустели, и только из малышовой рекреации доносились голоса – там начиналась продленка. В окно было видно, как отчаливают со стоянок автомобили, унося в прохладных, кондиционированных салонах «деток».
Перед дверью Ник задержался. В отполированной табличке отразилось его лицо с сердито закушенной губой. Это же смешно – бояться завуча! Но он боится.
Одернул мундир, провел ладонью по медным пуговицам.
– Разрешите, господин Церевский?
В кабинете полумрак – шторы задернуты. Но Упырю хватило одного взгляда, чтобы засечь мундир дешевого сукна и приютскую нашивку на плече.
– Фамилия! – прозвучало резко, как хлыстом щелкнул.
– Зареченский. Восьмая параллель. Класс «бэ».
Завуч выдернул из стопки тетрадей ту, в которой писал Циркуль. Зашелестели страницы.
Громко тикали часы на стене, поблескивали стрелки. У Ника зачесалась шея, натертая жестким воротником, но он не шелохнулся.