Тридцать третье марта, или Провинциальные записки

Бару Михаил Борисович

Серпухов

Последний день марта. В Серпухов приехал большой цирк лилипутов. Большая жёлтая афиша с синими буквами. Будут выступать в городском театре, который ещё в позапрошлом веке построил местный купец. Как склад самоваров построил. Уж потом его переделали в театр. Бархату красного завезли, кистей золотых, лепнины гипсовой намешали — и сделали театр. Он без претензий. Отзывается на «гортеатр». И сто лет назад в него приезжали лилипуты, и пятьдесят, и сейчас. И мы все умрём, а лилипуты все равно будут приезжать в Серпухов. Просто он лежит на пути их сезонных миграций. Весенних, должно быть. Осенью лилипутов у нас не замечали. А вот весной, когда грязь, когда мусор какой-то несусветный так и ползёт изо всех щелей, когда оттаивает замёрзшее собачье дерьмо, когда авитаминоз, когда кулаков не хватает сопли наматывать, когда даже руки на себя наложить сил никаких нет, тогда нате вам — ещё и этих блядских лилипутов принесло.

* * *

В углу церковной лавки серпуховского Владычного монастыря стоит стол, а у стола — пожилая пара и пишет заздравную записку. Вернее, пишет жена, а муж стоит, вздыхает, мается и с неизбывной тоской смотрит в сторону прилавка, уставленного бутылками с церковным кагором. Жена старательно выводит имена и шепчет про себя:

— Вера, Анатолий, Елена…

Муж вдруг спрашивает:

— Это что ж за Елена такая?

— Со второго этажа. Ты ее не знаешь. Да какая тебе разница-то?

— Почему это не знаю? — раздражается муж. Может, и не знаю. Нужна она мне больно. И вдруг прибавляет: — тогда и Татьяну впиши.

— Вот еще, — шипит жена, — вот уж кто-кто, а эта обойдется.

* * *

Посетил с дружественным визитом Серпуховский историко-художественный музей. Мы с ним дружим очень давно, хотя и редко встречаемся. В среднем раз в десять лет, не чаще. Посмотрел на старых голландцев, на передвижников. Поскрипел вытертым паркетом. Подышал воздухом старинного купеческого особняка. Погладил мраморные, в трещинках и оспинках, подоконники. Пожертвовал толику денег на реставрацию. В одном из залов стояла фанерная тумбочка, в которые обычно собирают пожертвования на дела церковные. Собственно, она такая и была, только нарисованный храм закрывала бумажка, написанная сотрудниками музея. Когда деньги свои засовывал в прорезь жертвенной тумбочки, старушка, что за залом присматривает, сказала: «Дай Бог здоровья». Обветшал мой друг. Сильно обветшал. Латунные таблички на картинах темнее темного. Что написано, и не разобрать почти. Смотрел по памяти. Помню, где Рокотов, а где Левицкий, где Шишкин, а где Айвазовский. Картин много — висят и в залах, и в коридорах, и в полутемных закоулках. Как больные в переполненной районной больнице. Не стонут, не жалуются. Позолота с рам облупилась, лепнина с потолков высматривает, как бы шмякнуться поаккуратней, чтобы не задеть старушек-смотрительниц. А старушки… Никто уж и не упомнит, когда их в последний раз реставрировали. Тихо-тихо они шуршат по залам, даже и паркет под ними почти не скрипит. Уж когда уходил, то подумал, что неплохо бы мэра серпуховского за его отношение к музею подвесить за яйца перед входом. Мэр, конечно, скажет, что он-де не виноват, что это все при его предшественнике музей дошел до такой разрухи…. А и предшественника за это же самое место рядом подвесить. Пусть оба повисят, подумают на этаком досуге о судьбах нашего общего культурного наследия.

* * *

Снегу навалило по колено. Мороз еще, конечно, не воевода, но уже и не простой стрелец. По такому морозцу и поехал я покупать себе зимнюю шапку на серпуховской рынок.

Продавец, жгучий брюнет-кавказец, в своем вступительном слове — докладе тосте о достоинствах

той шапки, на которую я имел неосторожность посмотреть, сказал, что ей не будет ни сносу, ни сглаза. В их семье такие шапки передаются от отца к сыну, а от сына к внуку. И все равно — шапка не снашивается. Чтобы добро не выкидывать, потом отдают какой-нибудь дворовой жучке или мурке, а те уж в ней хотят сами бегают в лютые холода, а хотят щенят с котятами высиживают. Отдельно было сказано о достоинствах меха и замшевого верха. Выходило так, что если погладить рукой замшевый верх, а сразу за ним жену и после этого еще и не убояться сравнить нежность замши и жены… После этих слов я решился на примерку. Шапка была хороша, конечно, но, как мне показалось, немного тесновата, о чем я и сказал продавцу.

«Брат», — ответил тот, — «посмотри на свою голову. Она такая же, как и моя». Мне эта шапка даже чуть-чуть велика, потому, что у меня нет твоей бороды. Он снял с моей головы шапку и надел на свою. Потом он вновь надел ее на меня, а мою старую шапку, в которой я был, нахлобучил на себя. «Ну», — сказал он, — «ты видишь разницу? Каким ты пришел сюда и каким можешь уйти?» Я колебался. В последующие пять минут он перемещал шапки с головы на голову со скоростью опытного наперсточника. Я и не заметил, как в процесс примерки вовлекли стоящего рядом похмельного мужичка с бутылкой пива. Его бритая голова была размером с большое антоновское яблоко и приблизительно такого же цвета. На нем, кстати, моя старая шапка приободрилась. Когда от моей головы уже шел пар, я сдался. Продавец настоял, чтобы я шел домой в обновке. Для старой шапки мне был выдан пакетик и наказ отдать ее первой попавшейся жучке.

Товару теперь на серпуховском рынке много и разного. Продавцы поют на разные голоса. А уж обходительны…

— Мужчина, Вам понравится. Вы ж посмотрите, какая кожа! Практически телячья.

— А по виду свиная… Точно свиная.

— Мужчина, верьте мне, верьте. Оно, конечно, свиная, но на ощупь практически телячья. Курточки свежие, только утром привезла. Еще тепленькие. Телятинка…

— И почем кило?

К прилавку подходит семейная пара. Он — мужчина в расцвете сил с неликвидами размера эдак шестидесятого. Она… он отдыхает.

— Вова намеряй-ка вон ту, с пуговичками на боках.

— Женщина, ну что вам сказать? Просто очень! Верьте мне. И Владимиру обязательно понравится.

— Рукава что-то длинноваты.

— Ой, да что вы, женщина. Он начнет ходить, будет руками размахивать — они поднимутся. Вы посмотрите, какие у вашего мужа руки… Он же ими как размахнет…

— Морщит она как-то.

— Женщина, разве она морщит? Вы бы видели, как морщит. Она вам чуть-чуть улыбается. Вот вы, когда улыбаетесь…

— Вова, ну что ты молчишь? Как тебе?

Вова поднимает руки. Вздыхает и шевелит губами-сардельками. Опускает руки.

— Восторга нет, Лена. Вот нет и все.

А вот прилавок с банными халатами. Все махровое, по самое не могу, конвульсионных расцветок. Турция, одним словом. У прилавка стоит немолодая супружеская пара. Пропорций неописуемых. Стоят, едят жареные пирожки, размером с кирзовый сапог снежного человека. С той стороны прилавка — бойкая старушка.

— Молодой человек, купите своей девушке халатик. Гляньте, какие весенние…

— У… э… Клава…. — издает супруг, готовясь откусить пирожок по локоть.

— Миш, это… а… — неуверенно отрыгкликается супруга.

— Да вы приложите, приложите, — не унимается старушка.

Клава прикладывает к могучей груди один из халатов. Миша смотрит на нее, судорожно сжимая пирожок в руке. Из пирожка показывается капля повидла, моля о пощаде…

— Девушка, да вы возьмите не этот, а другой, с надписью. Смотрите, какие надписи чудесные. Вот — «Я тебя хочу». Выходите вы из ванной, вся в таком халатике… Старушка закатывает оба глаза, изображая лицом название второй симфонии композитора Скрябина.

— Кла…ва…ва…

Старушка вздыхает.

— Да вы не волнуйтесь, мужчина. Все ж по-английски написано. Кроме вас и не поймет никто.

Перед отъездом домой зашел я в какой-то ларек с самоваром и выпил стакан чаю. К чаю взял «бутерброд с рыбой грудинкой». Именно так и было написано на ценнике. На вид и вкус — обычная грудинка. Может, раньше она и была рыбой, а потом жизнь ее так ломала и корежила, что она и освинела. По-всякому в жизни бывает. Половину от этого бутерброда скормил воробьям, скакавшим тут же, под и на столиках. Я, кстати, заметил, что, если летом кормить воробьев, то они просто с шумом и гамом клюют крошки, которые ты им бросаешь. А вот понюхавшие первого морозца воробьи клюют и заглядывают при этом преданно тебе в глаза.

P.S. При входе в городской автобус висит объявление: «Проезд по городу пятнадцать рублей. Без льгот». Достаю деньги и протягиваю кондуктору. Та, однако, деньги берет не сразу, а, наклонившись ко мне, тихо и доверительно сообщает:

— У нас касса сломалась. Билетики по десятке. Возьмете?

После таких историй надобно патетически воскликнуть: «Нет, в этой стране никогда не будет порядка!» или: «Умом Россию не понять!». Но я малодушно купил билет за десятку. Так что я, пожалуй, не буду восклицать и друг другом восхищаться.

Истории города Александрова

Александров — город уездный. И так он уезжен, что нет на его мостовых и тротуарах живого места — одни ямы да колдобины… Нет, негоже начинать рассказ о городе с таких слов. Начнем лучше с названия. Историки, а пуще местные краеведы, выводят название города от Александра Невского. В своих этимологических изысканиях доходят аж доЕздил-де князь на каникулы к своему отцу в Переславль и несколько раз стоял станом на том самом месте, где возникло потом село Александровское. Ну, краеведам только волю дай — они и от Александра Македонского название выведуткю приплетут. Пока, правда, ни греческих амфор, ни бутылок из-под коньяка «Метакса» на территории Александровского округа не найдено, но ведь и не искали, как следует… По другой версии название пошло от хозяина Александровской Слободы в конце пятнадцатого века — боярина Александра Ивановича Старкова. Это, конечно, больше похоже на правду — и археологом быть не надо, чтобы насобирать на местных землях хоть мешок пустых бутылок из-под «Старки».

Так или иначе, а Слобода, или Новая Слобода Александровская, в 1513 году была куплена Василием Третьим у семерых братьев Москатиньевых. К тому времени на землях Слободы, вместе с селом Александровским, было пять деревушек, из которых три — заброшенные. Великий князь основал Новое село Александровское и устроил в нем свою загородную резиденцию. Здесь он отдыхал иногда со своей первой женой Соломонией Сабуровой. И со второй, Еленой Глинской, матерью Ивана Грозного, тоже отдыхал. Кстати, в угоду Глинской сбрил Василий бороду. Бояре тогда над ним надсмехались. Молодой князь Овчина-Телепнев-Оболенский говорил Ивану Шуйскому, что бородой дело не ограничится — дойдет дело и до подмышек. О том имеются доподлинные протоколы допросов, которые дошли и до наших дней, но… засекречены. Между прочим, есть частные свидетельства, что протоколы эти читал Император Петр Алексеевич и страшно был возмущен оными. Не за Василия Третьего он обиделся, коего он не был прямым потомком, но за саму власть государеву. Решил он тогда боярам отомстить. И начал с самого дорогого — бород боярских. Это уж потом стали говорить, что в угоду европейской моде. Ох, и любим мы Европу приплетать по всякому случаю.

Но вернемся в Александрову Слободу. В 1564 году уже новый Великий князь и Государь Всея Руси Иван Васильевич, разругавшись в Москве с боярами, с Думой и даже пнув в сердцах одну из кремлевских кошек, уехал с сыновьями и ближними людьми в Слободу. По приказу царя сюда же были доставлены ящики с бумагами, касающимися внешней политики, царская одежда и казна. Прискакало и сорокатысячное конное войско, имущество которого привезли на четырех тысячах саней. Из московских церквей привезли древние иконы и драгоценную церковную утварь. Ближние бояре и приказные люди приехали с семьями, а те, кого отобрали из других городов, приехали со своими людьми и «служебным нарядом». Нам сейчас трудно и представить, что творилось в переполненной Слободе. Обычные курные избы поднялись в цене до каменных палат. Кружка пенника и кусок холодца с чесноком в рядовой Александровской забегаловке стоили таких денег…

И стала Александрова Слобода фактической столицей Руси на целых семнадцать лет. Устроили вал и крепостные стены. Даже царские палаты окружили рвом и валом. Опричникам отвели свою улицу, а купцам — свою. Возвели новые дворцы и храмы. Создали уникальную систему прудов и шлюзов на реке Серой, протекавшей по Слободе. Система прудов и шлюзов на реке потом пригодилась: царь приказал утопить в Серой свою шестую жену, Марию Долгорукую, ровно через сутки после венчания, заподозрив ее в неверности. В Слободе принимали иноземных послов, к примеру, датского, прибывшего со свитой в сто человек. Закатывали такие пьянки пиры… По словам очевидца, во время братских трапез с опричниками, когда все рассаживались по лавкам и ели, Иоанн стоя читал вслух душеспасительные наставления. Одним глазом читал, а вторым следил, чтобы никто трезвым с трапезы не ушел.

Все у царя здесь было под рукой — даже подвал для пыток, в который он уходил после обеда, если не удавалось заснуть. Вообще, Грозный спал плохо. В исторических сочинениях пишут, что на ночь Ивану Васильевичу трое слепых рассказывали сказки — только бы уснул. Давно уж нет Грозного царя, но обычай тот остался. Говорят, что Тому, кто выше всех не по росту, но по Званию, три депутата или три министра рассказывают на ночь… Любят у нас небылицы рассказывать — хлебом не корми. Теперь времена не те. Нет никаких депутатов и министров… но есть три телевизора или даже один, с тремя каналами, и уж по этим трем каналам такие показывают сказки, каких Ивану Васильевичу и во сне присниться не могло.

В Александрову Слободу ученик Ивана Федорова перевез из Москвы типографию и отпечатал в 1574 году «Псалтырь» и «Букварь»… Вот ведь как получается — европейский или американский историк (в Америке, как это ни удивительно, тоже есть историки) будет из архивной кожи вон лезть, чтобы украсить свое повествование каким-нибудь интересным анекдотом или совпадением. Нам же это все без надобности — достаточно просто рассказать, как было на самом деле. А было так, что первый русский букварь отпечатал человек по фамилии Невежа. А по имени и отчеству — Андроник Тимофеевич.

Из Слободы отправлялся Грозный в свои военные походы на Тверь, Новгород, Клин и Торжок. Тверские и Новгородские врата и сейчас украшают западный и южный порталы Троицкого собора в Александрове. О том, что царь привез из Торжка, летопись умалчивает. Зато экскурсоводы клинского дома-музея Петра Ильича до сих пор жалуются на стрельцов Ивана Васильевича и показывают Стейнвей великого композитора со следами ударов бердышей и пик.

Видимо, история с Клином как-то царя мучила. Решил он замолить этот грех и устроил в Александровой Слободе первую на Руси консерваторию. Консервировать тогда не умели, поэтому привезли по указу лучших музыкантов и певцов и велели им петь и играть, а не то… Среди певцов, как пишут историки, были всемирно известные Иван Нос и Федор Христианин. Грозный не остался в стороне — сам написал то ли ораторию для хора пытаемых на дыбе, то ли концерт для пищали с артиллерийским оркестром. Между прочим, ноты те сохранились в архивах. Рукопись озаглавлена «Творение царя Иоанна».

От высокого искусства перейдем, однако, к печальному. В 1581 году, в припадке гнева, царь убил своего старшего сына Ивана. В Слободе и убил. Потом оказалось, что не убивал, а нечаянно ранил жезлом в висок. Так и Годунов не убивал царевича Димитрия. И историки все доказали множеством доказательств, но черт их разберет, этих историков. Сегодня у них одно, а завтра третье. Мы же, как верили Репину и Пушкину, так и будем им верить. Еще Гоголю с Чеховым. И то сказать — а кому нам еще верить…

Грозный поехал сына хоронить в Москву и уж более в свою вотчину не возвращался. За царем в столицу потянулись бояре и приказные. Их семнадцатилетняя командировка была окончена.

Не прошло и четверти века после этого возвращения, как в России наступило Смутное время. Не осталась в стороне от военных действий и Александрова Слобода. Весной 1609 года ее занял гетман Сапега. Из песни слов не выкинешь — александровцы сражались и с той, и с другой стороны. Многие состояли на службе у Сапеги. Осенью того же года к Слободе подступили передовые отряды войска Михаила Скопина-Шуйского и выбили гарнизон, оставленный Сапегой. Досталось на орехи и полкам гетмана Ружинского, пришедшего на помощь Сапеге из Тушинского лагеря. Тем не менее, в июле 1611 года Сапега в Александрову Слободу вернулся и простоял в ней всю зиму. Многое тогда было разграблено и сожжено. Но и местные жители отомстили захватчикам. Партизаны исхитрились украсть из обоза Сапеги все стратегические запасы краковской колбасы, которые гетман привез из Польши. Когда летом 1612 года к Слободе подошли войска ополченцев под командованием князя Пожарского, шедшие освобождать Москву, ослабленные русскими кислыми щами и кашей поляки не смогли оказать сколько-нибудь серьезного сопротивления.

Говоря об истории Александрова, не можем мы обойти вниманием и историю воцарения дома Романовых. Генеалогическое древо Романовых начинается от Федора Кошки-Кобылина (бояре завистники из Рюриковичей и Гедиминовичей уничижительно называли его Собака-Коровин). Отец Федора, Андрей Кобыла, основал на александровской земле деревню Кобылино (ныне Калинино). Надо думать, что калининцы, в свете последних событий, могли бы требовать от властей переименования в кобылинцев и даже добиваться включения своей деревни, как малой родины дома Романовых, в список городов российского Золотого Кольца. Наверняка нашлись бы в деревне и дальние родственники отца Федора, и были бы у нас свои, местные претенденты на престол, а не только швейцарские да французские, но… никто из знающих людей калининцам не удосужился рассказать об основателе их деревни. Так они и живут — калининцы-калининцами, а проще говоря — деревня-деревней.

В 1615 году, при Михаиле Федоровиче, александровцы приняли участие в беспорядках. Хотели они всего-навсего… закрепления права крестьян на военную службу. Тогда служба военная оплачивалась, и хорошо. Ну, нам, нынешним, этого не понять. Короче говоря, разогнали всех желающих стать контрактниками по домам. Войска у царя тогда было достаточно, а денежки экономили. Про доходы с продажи нефти и газа тогда и слыхом не слыхивали. Приходилось самим работать. А трудовая копеечка, — она счет любит.

После окончания Смуты для Михаила Федоровича был выстроен на месте разрушенного царского дворца новый, деревянный, который царь использовал как путевой стан для разъездов по близлежащим монастырям. Этот дворец простоял сто лет, до 1730 года, потом сгорел и никогда больше не восстанавливался. В 1650 году александровские купцы упросили игумена близлежащего монастыря Лукиана ходатайствовать перед Алексеем Михайловичем о разрешении устроить женский монастырь на развалинах царской резиденции столетней давности. Царь разрешил передать для будущего монастыря домовую церковь Василия Третьего и примыкающую к ней каменную палату. Через двадцать лет к Успенскому женскому монастырю отошел и Троицкий собор.

При Петре Первом, после того, как Россию разделили на губернии, Александровская Слобода (все еще не город) была приписана к Дмитровскому уезду Московской губернии. Петр неоднократно приезжал в Слободу. В первый раз, во время стрелецкого бунта, он приехал сюда с матерью и женой из Троице-Сергиевого монастыря. В Слободе, на Немецких горках, юный царь со своим потешным полком проводил учения со вполне взрослой артиллерийской пальбой («чтоб в Москве слышно было») и «конными экзерцициями».

Надо сказать, Петр Алексеевич особой набожностью не отличался. Женские монастыри ему представлялись чем-то вроде парикмахерских для его врагов из числа слабого пола. Для начала, в 1698 году он приказал постричь в монахини Успенского монастыря свою сводную сестру, Марфу Алексеевну, которую подозревал в поддержке мятежа 1689 года. В 1718 году настал черед и для его первой жены, Евдокии Федоровны, принять постриг. Вместе с ней в Успенском монастыре пребывали и другие высокородные монахини, имевшие отношение к ее делу. Уже в 1727 году, после смерти Петра, сюда заточили свояченицу Меньшикова, Варвару Арсеньеву. Кстати, Александр Данилыч сам на нее и донес перед ссылкой в Березов.

Верный своей политике перековки орала на мечи, Петр, когда ему потребовался металл для пушек, приказал, в числе прочих, снять самый большой колокол весом в пятьсот пудов с Распятской колокольни Успенского монастыря и отправить на переплавку в Москву. По преданию, этот колокол изготовили в Новгороде, в честь рождения Ивана Грозного и был он необыкновенно благозвучен. Через сто с лишним лет александровские купцы Каленов и Уголков подарили Распятской церкви колокол такого же веса, но… так как старый он уже не звенел и его, пребывая в расстроенных чувствах, тоже переплавили.

С 1729 года в Александровой Слободе, которая досталась ей в наследство от матери, жила Елизавета Петровна. Ей тогда повезло: Анна Иоанновна хотела заточить дочь Петра в монастырь, но, благодаря заступничеству Бирона, постриг заменили запрещением покидать Слободу. Развлечений у великой княжны было немного: по праздникам она отстаивала службы в Троицком соборе Успенского монастыря, а потом крестила Александровских дворянских и купеческих детей. И, конечно, охота, скачки. Лошадей Елизавета любила так, что к ним ее впоследствии ревновал даже Алексей Разумовский. Впрочем, она его, уже будучи императрицей, утешила — подарила сотню скакунов из Александровского и Тайнинского конных заводов. Одетая в мужское платье, точно кавалерист-девица, неутомимо скакала она по александровским лесам и полям, травя зайцев. И затравила их во множестве. В древнем селе Крутец, на крутом берегу реки Серой, в окрестностях усадьбы Ивана Ивановича Бутурлина, сподвижника Петра Великого,

у которого часто гостила Елизавета, собирается общественность поставить памятник затравленному зайцу. Давно собирается. Первые попытки поставить памятник относятся еще к концу девятнадцатого века. Либерально настроенная интеллигенция из земских и общество краеведов-любителей по подписке собрали деньги и уж было начали подготовлять площадку для заячьего постамента, как сверху пришел указ — немедля прекратить. Не то, мол, сейчас время, чтобы воздвигать этакие провокационные памятники. Ссылки на память покойной императрицы, на любовь к истории отечества не помогли. С членами комитета по устройству памятника строго поговорили, где надо, и отпустили дрожать по домам. Конфисковали портрет Елизаветы Петровны с зайцем на руках и отдельное чучело местного русака. Чтобы не пропадать добру, арестовали и кассу. Касса почему-то оказалась пустой — то ли все истратили на собрания комитета, то ли на портрет, то ли на чучело… В советское время о памятнике никто из зайцев уж и не заикался. Впрочем, жившие в Александрове, к тому времени столице сто первого километра, диссиденты иногда рисовали по ночам на стенах домов зайцев да при встрече друг с другом поднимали приветственно указательный и средний пальцы в виде латинской буквы V, что означало у них заячьи уши. И только теперь, когда свобода, нас встретив радостно у входа, норовит вытолкать к выходу… все равно боязно.

Вернемся, однако, в восемнадцатый век. Первого сентября 1778 года по указу Екатерины Второй Александров получил статус уездного города. Через три года городу по высочайшему соизволению был пожалован герб. В верхней части герба находится губернский владимирский лев, а в нижней — две наковальни и тиски, символ кузнечного ремесла, которым к тому времени славился Александров. В топографическом описании Владимирской губернии 1784 года написано, что «главнейшая промышленность здешних купцов и мещан состоит по большей части в кузнечном мастерстве, содержании полотняных фабрик и кожевенных заводов, а также в торговле общеупотребительными и съестными припасами». К началу девятнадцатого века в Александрове на две с лишним тысячи жителей приходилось около пятидесяти кузниц. По рабочим дням от стука молотов о наковальни звенело в ушах у всех, включая мышей в погребах. Александровские кузнецы были большими эстетами. Даже к цепям своих дворовых собак выковывали затейливые брелоки. Да что кузнецы — любая собака могла выковать гвоздик или скобу для ремонта своей будки. В городе была улица под названием «Кузнечная». Она и сейчас есть, но под именем Зои Космодемьянской. Нет, несчастная девушка не жила и даже не проезжала мимо Александрова. Она не виновата. Никто не виноват. Но название улице так и не вернули. Один из последних представителей старинной кузнечной династии Жижимонтовых, которой более трехсот лет, еще живет на этой улице, еще борется за то, чтобы называли ее «Кузнечной».

Говоря об Александровских династиях, нельзя не упомянуть еще о двух, купеческих — Барановых и Зубовых. История Барановых уходит корнями в первую половину восемнадцатого века. Еще в 1740 году в дворцовой Новоалександровской Слободе имел небольшую торговлю Тихон Петрович Баранов. Его внук, Федор Николаевич, уже вовсю тор говал холстами, нанкой и крашениной по местным ярмаркам и в Москве. Война двенадцатого года разорила Баранова — основные его покупатели были в Москве. Но он смог подняться. Устроил в своем доме красильню, а затем и небольшую фабрику для тканья платков и холстины. Потом построил еще одну фабрику для окрашивания бумажной пряжи в красный цвет. И тут настал черед его сына, Ивана Федоровича, брать отцовское дело в свои руки. Иван Федорович от природы был исключительно одаренным человеком — не только купцом, фабрикантом, но и талантливым изобретателем. Он выращивал на побережье Каспийского моря водоросль морену, чтобы из нее по собственной технологи, добывать высококачественный тканевый краситель. Мало того, Иван Федорович нашел новый, удобный способ закрепления краски на тканях — настоем пшеничных отрубей. Вот сейчас мне возразят нынешние скептики — подумаешь, отруби. Что ж тут такого? А такого, что до отрубей в России краску закрепляли выдерживанием ткани в смеси навозной жижи и бычьей крови. Конечно, потом ткани отмывали, но… Так что не будем судить свысока о технологии, изобретенной купцом Иваном Барановым. Впрочем, самое удивительное в Баранове было, наверное, не это, а то, что он ни от кого не скрывал своих изобретений и охотно ими делился. Иван Федорович мечтал о том, чтобы русское купечество широко торговало с азиатскими странами. Уж больно хотелось ему вытеснить из этой торговли англичан. Баранова избирали Александровским городским головой. Многое он сделал для города, не в последнюю очередь на свои собственные средства. В его доме находили приют и странники, и погорельцы, и просто нуждающиеся. Иногда до полутора тысяч человек жило на его иждивении. Каждый год пяти невестам лично от себя Иван Федорович давал приданое. А спрашивать, где же теперь такие люди, — глупо. Не дети мы, чтоб такие вопросы-то задавать. Но отчего они не родятся вновь? Неужто во всем экология виновата? Все же, меньше надо пить кока-колы и есть гамбургеров. Глядишь, и наладится все. Ну, пусть не все, но хоть малая толика… Да, чуть не забыл. Прожил Иван Федорович Баранов всего сорок лет. Дети его потом расширили дело. Завели новые фабрики в Александровском уезде. Обучали инженеров с других предприятий, строили больницы, школы и аптеки. Короче говоря, в семнадцатом году все оставили кипящему возмущенным разумом пролетариату в образцовом порядке.

Обратимся к другому именитому александровскому купеческому роду — Зубовым. В писцовой книге за 1677 год есть запись: «Среди посадских дворов за рекою Серой… во дворе Ивашко Петров сын Зубов печет калачи». Калачами, однако, дело не ограничилось. Потомки Ивана Зубова стали текстильными фабрикантами, как и Барановы. Строили красильно-набивные фабрики и на паях с Барановыми завели неподалеку от Александрова, в Карабанове, фабрику по крашению кумачей, набивке платков и рубашечных ситцев. У Зубовых в начале девятнадцатого века был лучший частный дом в городе. Именно в этом доме, у братьев Степана и Михаила Зубовых, останавливался Александр Первый во время своего посещения Александрова. «Выслушав рапорт городничего и удостоив милостивым поклоном челобитие городского общества в лице его городского головы и выборных», Александр «спешил на отдохновение в покоях дома братьев купцов Зубовых». Верноподданные александровцы отдохнуть ему, однако, не дали. «Беспрерывное „ура!“ волновавшейся массы народа, окружавшего дом, поощрялось неоднократным появлением в растворенном окне открытого и доброго лица Императора… Государь удостаивал приемом представителей местных властей, дворянства и купечества и, подкрепив себя приготовленным для него и свиты в тех покоях обедом-завтраком, кушал чай».

Поняв, что в Александрове выспаться ему как следует не дадут, Император поблагодарил всех за радушный прием, «пожаловал в память сего невестке первого и жене второго каждой по перстню, украшенному драгоценными каменьями», сел в карету и укатил в Москву. Невестке потом этот перстень припомнили, конечно. Еще и теперь, спустя почти двести лет, в сувенирных лавках Александрова вам предложат из-под полы, конечно, с убедительнейшей просьбой сохранения строжайшей тайны, тот самый, невесткин перстень. Мол, пришлось ей прятать перстень от обиженной свекрови, да закопала она его в огороде, да увидел это мальчик, несший самовар в покои, и потомок этого мальчика, если б не нужны были срочно деньги на операцию за границей, ни за что бы и никогда, но… вернемся к Зубовым.

Василий Павлович Зубов, деятельность которого пришлась на вторую половину девятнадцатого века, был не только промышленником. Жил он уже в Москве и из столицы управлял своими предприятиями. Живо интересуясь музыкой, он собрал уникальную коллекцию смычковых инструментов, в которой были скрипки Амати, Гварнери и Страдивари. Несколько лет Василий Павлович даже возглавлял Московскую консерваторию, пока его на этом посту не сменил Петр Ильич Чайковский. Вместе со своими родственниками, с семейством Барановых, с другими александровскими купцами и фабрикантами, Зубов приложил все усилия к тому, чтобы железная дорога из Москвы в Ярославль прошла через Александров, а не Переславль-Залесский. До сих пор экскурсоводы в Переславле, рассказывая об этом факте, скрежещут экспонатами своих музеев.

Последний из фабрикантов Зубовых, Павел Васильевич, получил образование в московском университете и стал химиком, чтобы вместе с отцом заниматься красильным делом на фабрике. Увы, он быстро понял, что не имеет ни малейшей склонности к управлению фабрикой. После смерти отца в 1889 году Зубов продал фабрику и окончательно переехал в Москву. Двадцать лет он занимался наукой в первой термохимической лаборатории МГУ, но знаменит стал не своими научными изысканиями. Павел Васильевич был страстный нумизмат. Его называли Третьяковым нумизматики. Коллекция монет, собранная Зубовым, по отзывам специалистов, была больше чем Эрмитажное, Парижское и Берлинское собрания монет вместе взятые. Она и вообще была крупнейшей в мире: в ней насчитывалось двести тысяч экспонатов. В 1901 году Павел Васильевич завещал Государственному историческому музею всю свою коллекцию, а кроме нее и обширную библиотеку.

Он умер в голодном двадцать первом. За два года до смерти у него реквизировали коллекцию музыкальных инструментов, которые собирал его отец. Руководивший изъятием некто Кубацкий заявил, что «талантливым музыкантам не на чем играть — все инструменты находятся у богатых людей». Рассказывают, что на одной из реквизированных у Зубова скрипок играл маршал Тухачевский. Еще на одной — некто Кубацкий…

На этом рукопись моя обрывается. Она, конечно, могла бы продолжаться, и я мог бы рассказать о том, как мучалась семья Зубовых после его смерти, как даже его могила на территории Спасо-Андрониковского монастыря была уничтожена, как пришла и семьдесят лет не уходила советская власть из Александрова, как закрыли все монастыри и репрессировали священников, как жили в Александрове, на сто первом километре, отбывшие свой срок политические заключенные, как теперь, при новой, демократической власти все возрождается, цветет и пахнет, пахнет… но не расскажу. Не знаю почему. Может оттого, что устал, а может оттого, что не историк-профессионал. Это им надо в конце своего исследования поставить жизнеутверждающую точку, а меня вполне устроит и многоточие.

P.S. Говорят, что еще при Грозном был прокопан подземный ход из Александровского кремля аж до самой Москвы. Такой огромный, что по нему можно хоть на тройке ехать. Ищут его краеведы и просто интересующиеся, да найти не могут. И не найдут. Потому как ход этот… Ну, да. А вы как думали? Стоит там бронированная тройка — один лимузин и два джипа охраны. Мало того, и бункер правительственной связи есть. И вообще все, что полагается в случае экстренного переезда, вплоть до семи жен на случай неурожая, засухи или, не приведи Господь, войны со Ливонией. Почему семи? Сами-то как думаете, а?

Примечания

1

Они бы, может, выросли и большими, но я не добавлял в них воды, вот они и остались маленькими. Но все у них есть, как и у больших — и ручки, и ножки и преамбула, и амбула, и фабула с фистулой.

2

На этих словах, в сущности, можно было бы и остановиться, но я продолжу.

3

Во рву воды давно нет. На одном склоне рва смекалистые белозёры устроили концертную площадку, а на другом — скамеечки для зрителей. Между ними болото и растет камыш. В таком концертном зале не обходится без того, чтобы сольные выступления не превращались в хоровые. Особенно перед дождем. Местные исполнители привыкли и дружного кваканья не смущаются — продолжают петь как ни в чем не бывало, а вот заезжие… Впрочем, заезжие здесь бывают редко.

4

В конце царствования Екатерины Великой в газете «Ведомости Владимирской губернии» описан удивительный случай, произошедший с крепостным князей Грубецких. Этот мужик, по имени Платон Каратаев, имел кроме обычной, законной жены, в своем семейном хозяйстве пять лесных русалок и смог так разбогатеть на торговле лесными орехами и сушеными грибами, что не только выкупился из крепостной неволи, но и смог стать купцом первой гильдии. Мало того, еще и десяти своим дочерям, прижитым от русалок, смог дать приличное приданое. Могучий старик еще жил бы и жил, наслаждаясь многочисленными детьми и внуками, если бы не война с французами, которую Каратаев не перенес. Ходили слухи, что попал он в плен к захватчиком и был расстрелян как партизан или умер от голода… Наверное никто не знает. Достоверных сведений нет, а есть только отрывочные упоминания о судьбе Каратаева в записках артиллерийского капитана Толстого, подлинность которых серьезные исследователи подвергают большим сомнениям.

5

Муракамешки — это дорожные мурашки. Получаются из мелкого гравия, если пощекотать дорогу.

6

Этимология топонима «Мытищи» не так проста, как кажется. В средние века название села Мытищи произносилось и писалось как «Мычищи» из-за обилия коров на мытищинских лугах, и только в восемнадцатом веке, после устройства мытищинского водопровода и появления большого количества прачек, моющих белье, село стали называть «Мытищи».

7

Как ни убирал Кустодиев арбузы с груди купчихи, а внимательный (да хоть бы и невнимательный) зритель легко может заметить, что там еще есть на что положить глаз. Даже два.

8

Вот только насчет сахарной головы я малость приврал. Вездесущие краеведы выяснили, что не из рафинаду она была, а из обычного неочищенного желтоватого сахару.

Городской голова даже как-то признался зятю или шурину, что в роду у него, должно быть, затесался какой-нибудь китаец и от этого цвет лица немного азиатский.

9

Суббота Семенович был человек хоть и набожный, и нрава не буйного, но очень не любил панибратства. Какому-то стольнику, который при нем пошутил на известную тему о том, что не человек для Субботы, а Суббота для человека, отсек саблей ухо… или нос… или горло… В летописях точно не говорится.

10

Вот удивительное у нас сочетание — человек, бывший городским головой, действительно имел ее на плечах!

11

Билеты в музей маленькие, размером с две почтовых марки. На них написано «Межпоселенческий народный краеведческий музей Пошехонского муниципального района». Музейная сотрудница настригает ножницами целый пук билетиков и вручает каждому посетителю, поскольку цена одного билета пять рублей, а вместе с услугами экскурсовода — целых двадцать пять. Цифры с ценой синие, расплывающиеся, вроде тех, что раньше встречались в сырных кругах.

12

А ведь это не те самые мыши, что были вывезены еще Петром из Голландии, а их далекие потомки. У нас они прожили не одну сотню лет, и за это время сменился не один десяток мышиных поколений. Как там они будут жить, не зная ни языка, ни обычаев — одному их мышиному королю и известно.

13

Сотрудница музея рассказала, что купец был колбасным фабрикантом. Ну, обшарили они весь особняк — думали, может, тайник какой с колбасой остался. В их бедственном положении и кусок колбасы подспорье. Увы. Даже шкурки не нашли. И то сказать — столько бесколбасных лет прошло по смерти купца.

14

В те далекие времена москвичи были почему-то трезвые. Историки и археологи головы сломали, пытаясь понять почему, но успеха не достигли, хоть и голов, конечно, наломали немало.

15

Точно так же как лето — время сухого вина, а зима — время водки, осень — время наливок. Их приносят из погреба, где прячут от домашних, чтобы дать им время настояться. Кстати, бывают и женщины-наливки. Они, безусловно, крепче женщин-вин и слаще их, но не ударяют в голову, как женщины-водки. Одна беда — женщину-наливку можно переносить только в очень небольших количествах. Буквально несколько капель на стакан. Другими словами, они хороши в любовницах. Правда, рано или поздно не миновать вам неприятностей — или придете домой в слипшейся одежде, или будете воротить нос от домашних сладостей.

16

Никогда не понимал, почему у нас бокалы называют фужерами тогда, когда в них наливают водку. Никто не скажет: он выпил полный бокал водки, а вот полный фужер водки ухо даже не оцарапает. И уж совсем непонятно, почему большие чайные фаянсовые кружки называют в просторечии бокалами. Впрочем, из этих кружек при случае могут пить все что угодно.

17

На высоком берегу Протвы, неподалеку от часовни, на месте гибели боярыни Морозовой и ее сестры княгини Урусовой, стоит небольшой закладной камень, на котором написано: «Героям Куликовской битвы, боровскому князю Владимиру Храброму, боровчанам — освободителям России». Мало кто знает, что из-за этого камня разгорелся целый дипломатический скандал между Серпуховым и Боровском. Любому серпуховичу с детства известно, что князь Владимир Андреевич Храбрый был Серпуховским. По совместительству и Боровским, поскольку владел и Боровском. И княжество называлось Серпуховско-Боровское, а не Боровско-Серпуховское. И памятник Владимиру Андреевичу стоит в Серпухове. Очевидные же факты! Как можно их не замечать! Так серпуховский посол и сказал Боровскому начальству перед тем, как его отозвали на малую родину. С тех самых пор в Серпухов из Боровска можно попасть только через Москву.

18

Как-то у нас не складывается с мирной жизнью. Стоит только наступить миру или даже какому-нибудь кратковременному перемирию, как сейчас же обнаруживается, что улицы у нас не метены, дома облуплены, а внутри них и вовсе черт ногу сломит. И не на что все это списать! Другое дело боевые действия — всё в дыму, везде обломки, посуда побита, клок волос выдран и жена в слезах. Хочешь, кури перед телевизором, а хочешь, пей пиво в постели. И тут, можно сказать, на развалинах рейхстага, когда знамя победы уже устанавливают на куполе… тебя не мытьем, так катаньем по постели понуждают, как говорит наш гарант, к миру. И ты как миленький идешь подметать, мыть посуду и курить на лестнице, потому что от никотина тюль, видите ли, желтеет.

19

Вот этой связи я понять никак не смог, но переспрашивать не стал. Знаком и знаком. Какое мое дело. Тем более, что теперь ни мужа, ни КГБ…

20

Внимательный читатель тотчас заметит автору, что зимой мухи по столу не ползают. Ну, да. Не ползают. Что из того? Надо же чем-то оживить небогатый стол в захолустном городке. Вот они и поползли. Не почтмейстеру же с исправником ползти по столу. Тем более, что их место под ним.

21

Вот с этого места я понял, что мне надоело писать исторические записки. То ли дело мемуары…

22

Мыши из-за своей крошечной конституции часто умирают со смеху. Как начнут хохотать, так и заходятся насмерть. Сердчишко у них и без того бьется чаще некуда, а в таких экстремальных ситуациях просто вон выпрыгивает. Мыши, конечно, стараются вести серьезный образ жизни, но куда там… Между прочим, хитрые лисы этим пользуются при охоте на мышей. Так-то, поди, достань ее из-под глубокого снега. Начнешь копать в одном месте, а она уж в другое убежала. Но стоит только лисе начать выделывать лапами и хвостом разные уморительные штуки, на которые она большая мастерица — так мышь нос высунет (любопытная — сыром не корми) и давай с места в карьер, даже не улыбнувшись для разгону, хохотать как подорванная. Минута — и летальный исход.

23

Да знаю я, что теперь нужно говорить пятирублевым. Поздно мне переучиваться.

24

Местные жители, по-видимому, не знают слова «пастушка» или не хотят употреблять. Поэтому называют они женщину-пастуха «пастухша». Вот как бывает, к примеру, докторша или бухгалтерша.