Тридцать третье марта, или Провинциальные записки
Шрифт:
Хлопнуть дверью в сердцах, выбежать из дому в голое осеннее поле и широко зашагать по раскисшей глине проселочной дороги, махать руками «куда прете, сворачивай, сворачивай!» неповоротливым серым облакам, облепленным по ватерлинию мокрыми желтыми листьями, кричать что-нибудь обидное злому и наждачному ветру, хохотать и плевать ему в лицо, после утирать свое, дрожать от холода красными синими ушами, оглушительно шмыгать носом, вернуться домой, прокрасться на теплую кухню, где жена, точно какой-нибудь Гефест, в клубах белого пара грохочет раскаленными сковородками и огромными кипящими кастрюлями, спрятаться незаметно где-нибудь у ней на необъятной груди или забиться в тектонические складки, в такой укромный угол, откуда она не сможет выковырнуть тебя своим стальным безжалостным пальцем, и тихонько ужинать стянутой по пути толстой свиной отбивной на косточке с жареным луком, зеленым горошком, картофельным пюре и ледяным соленым огурчиком, пить горячий крепкий чай с вареньем, смотреть по спортивному каналу футбол, женскую гимнастику, заснуть, а рано утром она проснется, стряхнет с себя неубранные тобою вчерашние тарелки, обгрызенную свиную косточку, носки и пижаму, раскроет рот… а ты уже давно едешь на работу в метро, между станциями «Преображенская площадь» и «Красные ворота», сидишь в самом дальнем углу вагона и прикидываешься спящим, чтобы не уступать место.
Можайск
В Можайске, при церкви Святых праведных Иоакима и Анны, живут кошка и собака. Обитают они там временно, «в надежде обрести добрых хозяев». Так написано в объявлении, которое висит у входа в храм. И еще приписано: «Обращаться за свечной ящик». За ящик я заглянул — никого там не было. Собака мне так и не встретилась, а кошка живет рядом, за дверью, в картонном ящике, в лабиринте рукавов старой шерстяной кофты. Когда я уходил из церкви, она вышла за мной во двор и стала ковылять по цветнику, осторожно нюхая талый весенний воздух и маленькие зеленые стрелки проклюнувшихся нарциссов. Ковыляла потому, что у нее было всего три лапы. Но она надеется, потому что без надежды трудно. Кошкам тоже.
— А почем у вас эти черненькие, которые с желтой галочкой?
— Ба, это не галочка — это «Найк».
— Да мне внуку. Вот померяй, Максимка.
Предусмотрительная бабка вытаскивает изо рта у маленького, тщедушного Максимки чупа-чупс, чтоб не подавился во время примерки и кряхтя переобувает
— Ну, как? Ты походи в ней, походи.
Внук конвульсивно дрыгает ножкой. Молчавший до того продавец вдруг спохватывается:
— С картонки не сходить!
— Походи по картонке, Максик, — просит бабушка.
Ребенок раза два послушно поднимает и опускает ногу.
— Вроде и ничего, — задумчиво говорит бабка. — Тебе удобно, сынок?
— Ага, — выпадает из внука. Мысли его, в количестве одной, но очень крупной, роятся вокруг недоеденного чупа-чупса в бабушкиной руке.
— Так они почем? — снова спрашивает бабка продавца.
— Тристаписят.
— Дороговато. Хоть полтинничек скинь.
— Не могу, ба. Настоящий «Найк». Не Китай какой-нибудь — Турция. Лет пять твой внук в них проходит, а то и семь.
— Дороговато. Да и не проживу я столько. Скинь полтинничек.
— Кабы я мог скинуть полтинник… Или ты… Да мы бы… Ладно. Пока жена не видит. Она у меня строгая. За чебуреками отошла. Давай шустро. Только ради почину.
Бабка расплачивается, подхватывает обновку, внука и уходит. Продавец, следуя обычаю, тщательно проводит тремя сотенными бумажками по каждой паре обуви, разложенной на прилавке. В это время подходит жена с пакетом чебуреков.
— Ну как, Лень?
— С почином, Надь, — отвечает продавец, продолжая обмахивать обувь деньгами.
Жена наклоняется вниз под прилавок, чтобы спрятать чебуреки, и Леня, не замешкавшись ни на секунду, проводит выручкой по ее необъятному заду, туго обтянутому клетчатыми шортами.Истории города Бронницы
Как известно, Петр Алексеевич, когда не строил корабли и не устраивал морских сражений, то натурально места себе не находил. Только супруга его, Екатерина, могла успокоить царя в такие минуты. Плеснет ему на грудь соленой балтийской водой из специального серебряного кувшинчика — ему и полегчает. Как-то раз так плеснула она ему этим кувшинчиком аккурат… Ну, да мы не об том. Однажды наше морское всё задумал учредить морскую кавалерию. Да не простую, а настоящую — с морскими конями. Надобно сказать, что Петр хоть и император был, а в ботанике понимал. Знал еще из школьного курса, что морские коньки субтильны очень. Не токмо взрослого гусара или там улана не выдержат, но и ребенка с деревянной сабелькой и игрушечным мушкетиком не вынесут. Потому решено было скрестить морских коньков с сухопутными. Для этих целей велено было князю Меньшикову организовать доставку морских коньков обоего полу в подмосковное село Бронницы, в котором еще при Алексее Михайловиче была государева конюшня. Там-то и решили разводить боевых морских коней. Поначалу, конечно, намучались. Что ни день, то дохли морские кобылки от брачных игр с обычными жеребцами. Выписали ученого голландского ветеринара, который посоветовал делать все наоборот. То есть икру брать от обыкновенной земной кобылы, а молоки, стало быть, от морского жеребчика. Тут дело с мертвой точки и сдвинулось. Однако же потомство получалось не очень крупным, хоть и умело плавать рысью или даже галопом. Так что о морских гусарах или уланах, а тем более гренадерах речи быть пока не могло.
Тем временем Петр Алексеевич приказал долго жить. Некстати обнаружились и большие растраты казенных средств в деле организации морской кавалерии, каковые были отнесены на счет Александра Данилыча. Ну, а князь, конечно, ото всего отказался и с тем отказом и с семьей укатил в Березов.
При государынях наших дело выведения морских коней шло медленно, но верно. Лет через десять морские кони стали размером с кошку, еще через пятнадцать — с собаку, потом с барана, а ко времени восшествия на престол Павла Петровича уже были нормальных размеров, с могучими плавниками и крупной серебристой чешуей, которую не всякий сабельный удар мог разрубить. Такой конь мог проплыть с седоком в полном вооружении до пяти морских миль. Это при волнении до трех баллов, а в штиль и все десять. Ел конь и рыбу, и овес, а при нужде и морскую траву.
Император Павел повелел сформировать первый гусарский морской полк. Отдельная рота полка патрулировала ров Михайловского замка. Офицерская форма морских гусаров отличалась от сухопутной тем, что у обер-офицеров серебряный эполет был украшен икринками минтая, а у штаб-офицеров на золотой эполет нашивались красные икринки, и вместо шпаги был трезубец с гравированной по эфесу надписью: «Рыбу дождем не испугаешь».
Павел Петрович, однако, воспользоваться услугами морских гусар не успел. По дошедшим до нас архивным документам во время переговоров в Тильзите Бонапарт закидывал удочки Александру насчет морской кавалерии, о которой доносил ему посол Коленкур. Супостат хотел использовать морских гусар для усиления континентальной блокады и даже для высадки десанта в Англию. Александр даже что-то такое обещал и велел военному министру, а тот в свою очередь товарищу министра… Стали писать отношения, докладные записки, и писали бы их еще долго, кабы не началась война. Она была сухопутной, если не считать переправ через реки. Все секретные работы в Бронницах были свернуты, и конюхи вместе с морскими конями были эвакуированы в одну из южных губерний. Французы, уже уходя из Москвы, проходили через Бронницы и даже искали морских коней, но ничего не нашли, кроме разломанных подводных стойл в Москве-реке, разгневались и предали город огню и мечу. Особенно пострадала улица Парижской Коммуны, которую не только спалили дотла, но и самые таблички с названием были подняты на пики уланами корпуса Мюрата.
Между тем наше командование имело намерение с помощью морских гусар помешать переправе Наполеона через Березину, а при случае и взять его в плен. С этой целью армии адмирала Чичагова было придано до батальона морской кавалерии. Увы, успех операции не сопутствовал. То ли несогласованность действий Чичагова и Витгенштейна, подошедшего к переправе слишком поздно, была тому причиной, то ли лед, покрывший Березину, то ли искусные маневры самого Бонапарта — теперь уж не установить.
Все же, как стало известно из архивов морского министерства, эскадрон морских гусар нес караульную службу вокруг острова Эльба в то время, как там жил в заточении низвергнутый французский император. И еще один прелюбопытный документ историки-краеведы разыскали в самих Бронницах. В середине царствования Николая Павловича корнет Оболенский в нетрезвом виде катал по Москве-реке на тройке с поплавками двух нетрезвых девиц, дочерей купца второй гильдии Брагина. В результате этого катания одна из девиц Брагиных то ли утопла, то ли сделалась русалкой (в материалах следствия неразборчиво). Приблизительно к тому же времени, что и это злополучное катание, относится и строительство Благовещенского моста в Санкт-Петербурге, в узоре ограды которого чередуются морские кони и трезубцы. Наверное утверждать нельзя, но имеются косвенные свидетельства того, что кони и трезубцы были отлиты не просто так, а по высочайшему повелению в честь удачной операции морских гусар. Тайной операции.
На этом следы морских гусар теряются. Когда в Крымскую кампанию возникла в них самая крайняя нужда, то уж ни одного морского коня найти не смогли. Не сберегли.
В двадцатом веке о коневодстве и вовсе думать забыли. Что об обычном, что о морском. В Бронницах основали автомобильный институт для нужд армии. Он, кстати сказать, располагается в бывших казармах конного полка. Нет-нет, да и дает знать о себе коневодческая традиция. То клаксон у какого-нибудь бронеавтомобиля ржет, точно жеребец, увидавший кобылу, то какой-нибудь грузовик сделают не на бензине, а на самом что ни на есть овсе. Натурально в бак ему засыпаешь мешок овса или два, и он едет. Само собой и навоз от него — все как полагается.
Кстати, от выведения морских коньков осталась Бронницам удивительная природная аномалия. Понятное дело, что выводить надо в морской воде, а где ж ее взять — мимо Бронниц протекает только Москва-река и протекает самым что ни на есть пресным образом. Вопрос еще при Петре решили просто — реку солили. Завозили соль возами и солили. И представьте себе — стали местные жители ловить в черте города морских рыб — хека и треску, и даже, я извиняюсь, бельдюгу. Особенно в советские времена это выручало. Даже и в столице хек тогда был свежемороженый, а в Бронницах — свежевыловленный. Сейчас уж давно реку не солят. Ловят обычных пескарей да плотву. И тех, признаться, мало. А уж когда карась или окунь клюнет — так и вовсе праздник.P.S. Приехать в Бронницы, найти там Советскую улицу, бывшую Дворянскую, а на ней бывший дом купца Зимина, а в этом доме вход со двора, и по стертым ступенькам подняться на второй этаж, не заходя ни в отделение комитета статистики, ни в нотариальную контору, ни в детскую библиотеку, даже не гладя кошку, что живет под лестницей, а прямиком в музей истории, в одну из трех или четырех крошечных полутемных комнаток — ту самую, на стене которой висит большая фотография Дворянской улицы, будущей Советской, с настоящим домом купца Зимина, извозчиками, толстыми городовыми, лавками скобяных, бакалейных и колониальных товаров, колокольней собора Михаила Архангела и небом, еще не исцарапанным самолетами… посмотреть на нее… перелезть через рамку, войти внутрь и идти, идти, не оборачиваясь.
С самого утра настоящая зима. Снег валом валит. Мягкий. Снежинки крупные, отборные. Такая растает — воды на большую женскую слезу наберётся. Хорошо не горькую. Вот когда метель злая, мороз и снег колючий — тогда на скупую, мужскую. А ещё сегодня День свежих следов. Больших — человечьих, маленьких — птичьих. Жаль только, заметает их быстро. Обернёшься назад — уже и не видать почти ничего. Если ещё и забыл куда шёл… Жалко, дровней нет. На них бы сейчас, торжествуя, путь обновить. А и пешком обновлю. За колбасой докторской, буханкой бородинского, конфетами «Коровка» и чаем «Ахмад» с бергамотом в больших зелёных пачках.
Боровск
Топоним Боровск ведет свое происхождение от слова бор, а вовсе не боров, как считал Александр Сергеевич Пушкин, писавший своему приятелю «Душа моя, Каверин — каково поживаешь в свином городке?» За это Наше Всё в Боровске невзлюбили, и местный художник даже нарисовал великого поэта на стене одного из домов в обнимку со свиньей.
Бог с ним, с Пушкиным. Не этой обидной шуткой прославился Боровск. Если хотите знать, то у него этих самых, как сейчас принято говорить, «брендов» куры не клюют. Взять хотя бы Константина Эдуардовича Циолковского, преподававшего математику в Боровском уездном училище. Константин Эдуардович был выдающимся городским сумасшедшим самоучкой. Зимой привяжет к спине парус, встанет на коньки и мчится по льду Протвы: скорость ветра он таким образом измерял. А мимо него по берегу этой самой Протвы телеги едут, а телеги, известное дело, лошади тащат, а лошади шарахаются от такого чуда, а возницы Циолковского аттестуют такими, понимаешь, словами… Хорошо, если только словами.
Бывало так ему, бедному бока-то намнут… Но он стойкий был. Принесут его, полуживого, домой, жена в постель уложит, примочек свинцовых понаставит, а он даже не застонет, только проскрипит зубами: «Парус! Порвали парус!» и к стене отвернется. Потом неделю дома отлеживается, мечтает о звездах и детишкам разные опыты физические показывает. Смастерил однажды игрушечный воздушный шар, положил к нему в корзинку горящих лучинок и пустил в небо на радость детворе. Шар и улетел на площадь, к торговым рядам. Одна горящая лучинка возьми да и выпади на крышу мясной лавки. Мясники были еще хуже извозчиков. В том смысле, что кулачищи у них… Вот тогда-то и зародилась у Циолковского мысль о ракете. Дай, думает, сменю глобус Боровска на другой. Ну, про ракету я здесь рассказывать не буду — это отдельная история и не одна. Замечу лишь мимоходом, что после испытаний первого в отечественной истории ракетного порохового ускорителя супруга изобретателя и все его шесть детей валялись у
Вообще-то Боровск — городок тихий. Календарь калужской губернии за девятьсот шестой год сообщал: «Город имеет в окружности 10 вёрст; в нём 22 улицы, 3 переулка и 1 площадь. Жителей в городе: мужчин 5365, женщин 5865, а всего 11230 чел. Все русские. Город освещается керосином. В нём 48 фонарей. В городе 1 ночлежный дом. Нищих в городе 20 чел. Штат полиции: 2 полицейских надзирателя и 16 человек городовых. Одна тюрьма. Содержится в ней средним числом 40 арестантов. Особенностей в городе никаких нет».
И через сто с лишним лет население Боровска ничуть не увеличилось, а даже наоборот. Керосиновых фонарей уж нет, как нет и ночлежного дома. Тюрьму новые власти в начале тридцатых переделали под общежитие рабочих ткацкой фабрики. В народе это, с позволения сказать, общежитие называют «Дом ударника». Там и сейчас живут. Не так, конечно, просторно, как те сорок арестантов, но жаловаться все равно некому да и толку никакого. Нищие разбрелись. Скорее всего, подались в Москву на заработки. Теперь настали такие времена, что нашим маленьким провинциальным городкам нищие не по карману. Что же до особенностей, то они все же у Боровска есть.
Местные жители, когда не воевали с татарами, поляками, французами, немцами, с соседями [17] и сами с собой, более всего любили выращивать лук и чеснок. И очень любили есть и тот и другой. Последние микробы от такого количества выдыхаемых фитонцидов передохли еще в Смутное время, о чем имеется запись в расходной книге Пафнутьева монастыря. Кстати, сам монастырь тогда назывался Пахнутьевым, поскольку монахи были страшные лукоеды. В той же расходной книге записано, что во время осады монастыря войсками Самозванца трое поляков, на которых дохнули защитники монастыря, мгновенно увяли, что твои микробы. В Отечественную войну с Бонапартом были даже случаи падежа изнеженных французских лошадей, не говоря о самих лягушатниках.
Наполеон, кстати сказать, ночевал в Боровске, в доме местного купца Большакова. Правда, всего одну ночь. Пока император спал, камердинер смазывал ему пятки, лыжи и все остальное, чтобы наутро было ловчее отступать по старой Смоленской дороге. После ночевки, как гласит местное предание, в доме остались зарыты несметные сокровища. Искали потом эти сокровища, искали… одних только наполеоновских треуголок нашли дюжину но, кроме нескольких обгорелых подметок французских сапог, ничего и не нашли. Спустя много лет в этом большом трехэтажном доме поселилось какое-то советское учреждение и даже поставило перед ним памятник Ленину. Потом советское учреждение выехало в неизвестном направлении, а клоун остался памятник остался. Так и стоит с протянутой рукой в окружении покосившихся и нечесаных елок.
О доме, в котором ночевал Наполеон, о том, как вой на двенадцатого года коснулась Боровска, и о многом другом я узнал от Дмитрия, молодого, если не сказать юного, экскурсовода местного краеведческого музея. Дима огненно рыж и упорно отращивает бакенбарды и эспаньолку вопреки желанию последних. Фамилиями наполеоновских маршалов, русских генералов и названиями мест сражений Дима сыплет точно горохом. Родители после школы отдали его учиться на бухгалтера, а он хочет быть историком. И будет им. Если, конечно, в этом мире существует хоть какая-то справедливость.
Музей в Боровске бедный, если не сказать нищий. Раньше-то он был богатый, но пришла осень сорок первого и немцы стремительно приблизились к городу. Уходя, наши войска буквально за день до оккупации с самолета разбросали листовки с разрешением местным жителям брать оставшиеся продукты в магазинах и складах. Про музей в листовках ничего не говорилось, но… Директор музея сказал мне, что только три экспоната, на которых стояли печати, вернули обратно боровчане после войны. Вот и лежат в музее ржавые немецкие каски, мосинские трехлинейки и пробитые пулями котелки. Да еще немецкая табличка, на которой написано «Ул. Полковника фон Арнима». Так они переименовали улицу, идущую к дороге на Москву. Завела она их…
Все же из остатков былой роскоши удалось составить экспозицию, посвященную Смутному времени, но и тут пришла беда — протекла крыша, и экспонаты залило водой. Денег на ремонт местные власти… Можно подумать, что только в Боровске начальство такое.
Теперь на месте этой экспозиции лежит непромокаемая дубина народной войны, рогатина и ошарашник — метровая толстая палка с прикрепленной к ней на цепочке увесистой гирей. Такими ошарашниками встречали боровские крестьяне французов. Хорошо бы и местные власти встретить, да разве заманишь их в музей?
Сквозь асфальт на центральной площади местами краснеет кирпич, которым еще задолго до семнадцатого года вымостили тротуары. Советская власть потом закатала все в асфальт, но то ли он оказался плохо положен, то ли кирпичи норовят вылезти из-под него… Краснеют и все тут.
Старуха, древняя как тот кирпич, продающая на рынке шерстяные носки собственной вязки, говорит краснощекому мужчине, пьющему пиво и не думающему покупать носки:
— Утром проснулась, а в голове среда. И ведь знаю, что воскресенье, а все равно среда. Уж третий час, а она все не проходит. Прям и не знаю что делать.
Мужчина понимающе шмыгает носом и высказывается в том смысле, что хоть и холодно сегодня, зато дождя нет, а то вчера как ливанул — так он до нитки как последняя собака. После слова «собака» он допивает пиво и уходит.
Если отойти от центральной площади, на которой стоит музей, километр или около того, то на улице Текстильной (бывшей Успенской) можно увидеть купеческий дом позапрошлого века. На одной из стен этого дома тем самым художником, который изобразил Пушкина в обнимку со свиньей, перерисован со старинной открытки вид Успенской улицы (будущей Текстильной) в самом начале прошлого века. И виден тот же самый ничуть не изменившийся дом. И те же самые окна с кружевными наличниками. И та же герань стоит в окнах. И та же собака задирает лапу возле того же угла, и те же люди выходят из двери… Только такой наивный мечтатель, как Циолковский, мог думать, что из этого места можно улететь. Даже на ракете. Хоть бы она и была двухступенчатой.Бразды пушистые взрывая бежать по заснеженному полю куда глаза глядят, а потом как остановиться, как замереть, как не дышать и смотреть на глазированные снегопадом сосны, величаво выступающие тебе навстречу, на облака, которые эти сосны ведут за собой в поводу на белых сверкающих ниточках, на черные и желтые сухие травинки, бегущие, падающие и снова бегущие точно свора гончих по глубокому снегу впереди сосен, на белые волны дальних холмов с качающимися на них лодочками деревенских домиков с огоньками цвета липового меда внутри, с самоварами, чашками крепкого чаю с мятой, вареньями в стеклянных вазочках на толстых ножках, сдобными сухарями и сонными, неповоротливыми мыслями о том, что снегу навалило выше крыши собачьей будки и надо бы запасти его на следующий год, да лень вставать, надевать валенки, тулуп, брать в руки жену с лопатой…
Командировка в город N.
Поезд Москва — Чернигов. Ночь. Какая-то станция. Кажется Сухиничи. Просыпаюсь оттого, что в окно купе стучат. Открываю глаза: передо мной лев и крокодил. Улыбаются. Нет, на ночь был только чай с яйцами. Крутыми, как и полагается в поезде. Оба плюшевые, огромных размеров. В смысле лев и крокодил. Выглядываю на перрон. Полное сальвадорское дали. По ночному перрону, в тусклом свете фонарей бродят люди, увешанные с ног до головы плюшевыми игрушками. Зайцы размером с волка, волки размером со льва и львы размером с небольшого слона. Лебеди, чебурашки, поросята, ежики. У ежиков плюшевые иголки. На каждом коробейнике висит зоопарк небольшого райцентра, если б такие зоопарки заводили в наших райцентрах. Попутчики сказали, что коробейники — работники местной фабрики игрушек. Им зарплату выдают плюшевой фауной. Вот и крутятся. А еще были огромные куклы в красивых подвенечных платьях. Был бы лилипутом — приехал бы сюда покупать платье для своей невесты.
Город N — это на северной Украине. Сюда, наверное, приезжать умирать хорошо. Простишься без сожаления. По улицам сонные куры бродят. Что-то клюют. Жители, похожие на этих кур. Какие-то истерзанные кильки на прилавках ларьков. Церковь, перестроенная из школьного спортзала. Из автомобилей старенькие москвичи, запорожцы и копейки. Даже гривенников нет. Часы на угловом доме остановились. И слава Богу, что остановились. Кажется, до своей остановки они шли в обратную сторону.
Огромный военный завод, на котором делают мои химические реакторы. Раньше завод делал… Впрочем, кому интересна теперь их заплесневелая военная тайна. У заводоуправления пейзаж побогаче. Кроме кур бродит еще и два индюка. Индюки злые, агрессивные, клекочут. Ну, это понятно — завод военный.
В кабинете начальник инструментального цеха. Начальник кричит в телефонную трубку:
— Небылица? Иван Тимофеевич? То Якименко. Да. Ты ж почему договор срываешь, а? Нам же оторвут все! Нет, ты мне дуру не гони, в договоре написано… вот — выконання, нет выкорыстуванняя, нет… Галя! Галя! (это секретарше) Кончай трындеть, переведи ж мене эту… мать… на понятный язык! Хер поймешь! От же ж напридумали!
Беседую с мастером.
— А отчего у вас резьбы так плохо нарезаны? Вон гребешки какие рваные. Какие составы используете? Олеиновую кислоту используете?
— Эта… Она вонючая дюже. А вентиляция у нас того… не работает. Да и нет у нас той кислоты. Дорогущая.
— А что используете?
— А сало.
— ?!
— Та нормально. Еще кислое молоко пользуем. Нам тут выдают молоко, так мы его сами и киснем. А сигаретки у вас нет? А то пошли б да покурили. Та не переживайте, перережем мы вам те резьбы. Сколько тех резьб…
В кабинете у главного инженера подписываем акты на то, что уже сделано. Сделано, кстати, сказать, хорошо. Не благодаря, а вопреки, конечно. Со мной представитель фирмы, для которой я изобрел эти самые реакторы. Моя подпись маленькая, а его большая. На нее ставят печать и бутылку коньяка. Главный инженер предлагает две и шоколадку. Он скромен. Если прикинуть объем его живота, то … Впрочем, какое мое дело — за меня будет пить представитель фирмы. У него богатый опыт и чайный цвет лица. Посылают секретаршу за… Мигом оборачивается. Начинается церемония подписания. Главное успеть. До отхода поезда осталось всего четыре часа. Чокаемся. И еще. И опять. И снова. Первая бутылка уже не жилец. Главный инженер жалуется на жизнь.
— А раньше у нас было три линии. И мы все … круглые сутки. А испытания в Кривом Рогу? Как ебнет, так мама не горюй. А девки там… А сейчас … вот твою херню химическую делаем. Ты можешь из нее стрельнуть? Так чтоб километров за пятьсот-восемь-сот? То-то же.
Чокаемся.
— А то, что мы заказ запороли, ну тот, что на крылатых ракетах… ну, ты помнишь, короче. Ну который СБ-6. Так ведь инструмента ж нет приличного. Станки пенсионного возраста.
Чокаемся.
— Петра вот уволили. Спился Петр. Наливай давай … А какой был главный технолог! Ты его не знаешь. Ты позже к нам пришел. А где шоколадка? От Наташка! Небось уже и домой отнесла. Ну, давай на посошок.Зимой, в ненастье, небо опускается низко-низко. Облака, особенно старые, измотанные ветром, теряют ориентацию — поди, разбери, где верх, а где низ, когда и земля и небо белые. А тут еще деревья верхушками, трубы дымами как начнут им мягкие подбрюшья щекотать, так из них снег-то и посыплется. Из молодых облаков — мелкий, сверкающий, а из старых — такие крупные матерые снежинки падают, что только держись за голову. Старые облака, бывает, так и падают замертво на землю. Их потом ногами затаптывают, колесами закатывают, да дворники лопатами сгребают. А облака, которые помоложе, посильнее — те из последних сил, на бреющем, но улетят. Потом из них то репей прицепившийся выпадет, то веточка березовая, то шишка еловая. А однажды случай был: из облака девушка выпала. Стройная, гибкая и тонкая, как та березовая веточка. Таких девушек на улицу и вообще одних лучше не отпускать, а уж в ветреный день их непременно нужно держать за руку или обнимать за талию, или нести на руках. Иначе улетит. Ну, а уж если никак нельзя вместе, то хотя бы накормить ее перед выходом. Всего одна тарелка борща уменьшает парусность девушек более чем наполовину. Даже без сметаны и куска мяса на мозговой косточке. Не говоря о чесночной пампушке или горбушке черного хлеба, натертой до блеска чесноком. Или двух пампушках и тарелке вареников с картошкой и грибками. И если после всего съеденного девушка оденется и пойдет на улицу — пусть её. Не удерживайте. А вот ту, которая вздохнет, незаметно расстегнет пуговку на блузке от полноты съеденного чувств и пойдет на кухню, чтобы помыть посуду взглянет на вас так из-под приопущенных ресниц, как будто птичка сейчас оттуда вылетит, а то и две… Вот эту без лишних слов берите за руку, обнимайте за талию и несите на руках.