Тридцать три ненастья
Шрифт:
Гостей надо было срочно кормить, и я решила не затеваться с долгой варкой, а попробовать прожарить мясо на сковороде. Помню как сейчас: мясо шкварчит, я режу лук, расставляю на столе тарелки, а Валентина строгими, но добрыми глазами наблюдает за мной, прикидывает, гожусь ли я в жены любимому её брату. Мне, почти бестелесной на тот момент дылде в крохотном сарафанчике, было неловко от пристальных взглядов Валентины: посмотрит-посмотрит и скажет: «Зачем Васюшке эта бессисяя девица, не умеющая даже мясо толком приготовить?»
Наутро поехали оформлять машину,
Вечером покупку щедро обмыли, а на следующее утро Данилины собрались уезжать.
– Тань, ты когда вернёшься из Тамбова? – спросила Валентина.
– В начале июля точно вернусь.
– Хочешь с Васиной мамой познакомиться?
– Что ты! Он даже разговора об этом не заводит.
– При чём здесь он? Ты-то хочешь?
– Хочу.
– Тогда решим так: по дороге из Тамбова ты сойдёшь в Новой Анне. Мы тебя встретим. Об остальном не беспокойся. Запиши наш адрес и телефон соседей. Не беспокойся. Слышишь? Мы тебя обязательно встретим.
С ремонтом управилась в неделю. Пока маляры охорашивали кухню и клеили новые обои в прихожей, я у подруги Иры строчила шёлковые занавески. Когда всё это соединилось, получилась дивная лепота: голубые стены, васильковые занавески, белоснежный подоконник. На полу расстелила корейскую циновку – прямо от порога до окна.
В Тамбов собиралась почти счастливая. Расстраивало лишь то, что от Василия не было писем. Он словно бы затаился там, и понять причины я не могла. Подумала-подумала и решила не дожидаться никаких вестей, а сразу же ехать в Кирсанов с пересадкой в Саратове.
Отец меня встретил и удивился, что я такая худая.
– Как живёшь, дочка? Почему редко пишешь? Мы с тётей Зиной заждались тебя. Она сейчас котлеты жарит. К вечеру крёстная придёт. Плохо, наверное, живёшь?
– Пап, я, наверное, замуж выйду. Только, боюсь, он не понравится тебе – меньше меня ростом, почти лысый, голос странный. Зовут Василием.
– Василий? Что ж ты выбрала такого? Других не нашлось? Небось, и старше лет на десять?
– Нет, всего на год. Он поэт, хороший поэт и человек умный.
– Непьющий?
– Пьющий. Не алкаш, конечно, но любитель. Он сейчас на сенокос уехал к матери.
– Умеет косить? – повеселел отец. – Это уже хорошо.
Вечер в семье был тёплый, спокойный. Тётя Зина всё хвасталась новыми рубахами, накупленными ею для отца.
– Да убери ты это тряпьё с дивана! – возмутился он. – Дай с дочерью поговорить.
Но Тётя Зина не унималась:
– Тань, вот посмотри, посмотри! Купила за 38 рублей модную рубаху ему, индийскую, «сафари» называется, а он носить её
– Дочь, забери эту рубаху Василию своему. Я что, мальчишка, чтобы с заклёпками ходить?
Крёстная идею поддержала. Мне тоже в подарок досталась ночная рубашка из вискозы. Прекрасно! Очень даже нужное обретение: подарок дороже моим предкам был не по средствам. Ночевать я собралась к крёстной, чем очень огорчила отца. Он обижался до слёз, но с крёстной мне хотелось о многом поговорить, посоветоваться. Отец тоскливо согласился.
Сейчас думаю: бедный мой, бедный папа, я виновата перед тобой, но у нас не получалось душевных разговоров, я томилась в крохотных ваших комнатках и не могла себя пересилить. Осознание своей неправоты пришло ко мне, но слишком поздно. Прости, родимый. Сейчас за каждую минуту с тобой заплатила бы любую цену. Но тогда я не умела сказать, о чём болит моя душа.
Крёстной рассказала всё как было, как жилось мне с Василием и без него. Она долго молчала и заговорила наконец:
– Счастливой ты с ним не будешь, поверь. И без него, наверное, тоже. Таня, но у тебя такая трудная судьба, ты стала терпеливой, разумной. Сможешь терпеть ещё – терпи, не сможешь – лучше порви сразу. И зачем тебе эти разведённые поэты? У тебя были ухажёры и посерьёзнее.
– Кто?
– Ну, не знаю! Из заводских разве не было никого? Ты же сама рассказывала.
– Крёстная-крёстная, он же как ребёнок. Без меня пропадёт. А с Лёшей Гладковым я была бы стряпухой и домохозяйкой. Разве нет? О чём тут говорить?
В Кирсанове я пробыла ещё день. Сходила к тёте Дусе с дядей Мишей, повидалась со всеми. Созвонилась с сестрой Валей, живущей в Тамбове, и мы решили собраться всем гамузом в Иноковке, у дяди Володи. Уже через пару дней скучковалось нас человек восемь – родные, двоюродные, взрослые, малыши. Как было здорово! Как было весело!
Представьте себе: родное село, солнечное лето, речка Ворона, ягодные яруги, яблочные сады, заросли смородины, просторная пажа, ночёвки в щитовой пристройке к омшанику… Сарай этот все называли странным словом «кильдим». На бечёвке под потолком я сушила пучочки яружной земляники, пахнущей так, что голова кружилась. Мой двоюродный братец Серёжка всё норовил отщипнуть ягодку, но я его отгоняла:
– Не смей! Это для Васи!
С подростковой вредностью Сергей насмехался над моей любовью:
– Вася-Вася, я снялася, ягодиночка моя!
Более всего мне хотелось написать Василию письмо, но писчей бумаги в доме не было. Нашлась чистая открытка с портретом Чапаева, и я принялась убористым почерком сочинять послание. По любезной Василию манере сунула в конверт несколько цветочков с берега моего родного висожарского буерака. Это казалось особо значимым. Просчитала дни пересылки. Получалось, что ответное письмо от Васи ещё застанет меня в Иноковке. Но ответ так и не пришёл. Нагостившись, стала собираться восвояси, то есть – домой с заездом в Клеймёновку.