Тридцать три ненастья
Шрифт:
Не успели убрать со стола, как подъехали бочаровские родственники: сестра Василия Наталья, её муж, тоже Василий, их дети Лена с Володей. Опять сели за стол. Наталья рассматривала меня придирчиво, в упор. Может, показалось – не знаю.
Когда и Макаркины уехали, Василий повёл меня на дальний сад смотреть Фетисов плёс и сенокосное угодье. Плёс разочаровал. Видно, что глубоко, и лилии цветут на воде, но ни мостка для купания, ни обихоженной обережи. Повсюду бобровые рытвины, заросли крапивы. Окунуться в воду не потянуло. Подумалось об иле и пиявках. Бр-р-р! Но какая тишь! Какая эфирная благодать! Часть сена уже смётана в копны, часть – ещё в валках. От запаха свежего сена заходилась душа.
– Ты почему не отвечал на мои письма?
– Не поверишь – то дождь, то почтарка болеет. Почта-то в Вихляевке! И твои письма не сразу приходили, зато по две штуки разом.
– А Чапаева получил?
– Получил. Смешно, в самом деле.
В самой дальней, Васиной, комнате мать постелила мне на отдельном
– Да, хорошие были грибы! Может, перестояли в сушь? А я, дурак, уплетал за обе щёки! – горился страдалец Вася.
А мать так и не спрашивала ни о свадьбе, ни о совместном проживании.
В Волжский приехала в смятенном состоянии. Кухня сверкала свежей голубизной, а на душе кошки скребли. Что-то скажет он, когда вернётся?
Ещё в Клеймёновке я попросила Елену Федотьевну рассказать, каким был Вася в детстве, откуда в нём такая тяга к чтению и стихам. Мать отёрла губы передником, стала рассказывать:
– Он был хороший мальчик, с детства умный. Посажу его на лавку, а он смотрит строго, как большой, как будто чем-то недовольный. Всплесну руками, спрошу: «Сынок, блин ты мой пашаничный, что же ты так строго на мамку глядишь?» Молчит. Иногда соберёмся всей семьёй: отец, я, дед Алёшка, мать Олька – начинаем допытываться: «Васюшка, ты, когда большой вырастешь, станешь богатый, кому шубу купишь, кого будешь кормить?» Отвечает: «Маму Олю». – «А мы как же?» – «Вам – чего останется!» Мне аж до слёз было обидно. Но чего с дитя спросишь? Мы-то с отцом весь день на работе. Он комбайнёр, я на прицепе, а сынок с мамой Олей. Она его любила, как родного. Муж-то её, Матвей, на войне сгиб, а у неё дитя малое, Валя. Так все вместе и жили, одним двором. По ночам мать Олька овчарню сторожила. Чтобы пожалеть нас со Стёпой, дать выспаться, заворачивала Васюшку в ластиновую шубу и несла с собой. Овечки блеют, сынок посапывает. Такая жизнь вот была. А к пяти годам выучился Вася читать – и ничего больше не нужно! Нет, он и на салазках любил зимой кататься, и с ребятишками озоровать, а придёт домой, отогреется – снова за книжку. Потом, уже в школе, стали у Васи глазки краснеть. А всё от книжек! Дед Алёшка посоветовал выучить его на гармони, отвлечь от чтения. Купили гармонь, попросили Ивана Бочкова показать лады. Вначале показалось ему интересно, а потом разондравилось. Книжки пересилили. У нас в соседках жила вихляевская библиотекарша, иногда не хотела отрываться от домашних дел и шесть километров топать, чтобы Васе книжки поменять… Дала она ему второй ключ со словами: «Пусть читает. Большой человек, может, вырастет?» Нет, я на сынка не пожалуюсь. Пойдём, бывало, колхозные подсолнухи пропалывать, он резво свой рядок пробежит и на наши с матерью Олькой рядки переходит, помогает. Всегда любил быть поперёд всех. А стал стихи сочинять – мы думали вначале: баловство, пройдёт… А оно вон как вышло!
Мать говорила плавно, тихим речитативом, а я верила и не верила. Да, конечно, он был таким, и многое в нём осталось от детства, но знает ли она сегодняшнего сына, его способность быть упёртым, жестоким, небрежным?
– Сейчас он совсем другой… – осторожно вставила я.
– Москва его попортила, литературный институт… Легко ли из хуторской простоты очутиться в этом кипящем содоме? Я ездила один раз, чуть без ног не осталась. И выпивать он там приучился, и гордость лишняя в нём пошла… А нешто он не добрый! Добрый, я же чую. С женитьбой ему не повезло – так оба виноваты! Думаешь, она ему сюда не пишет? Пишет. Как-то прислала письмо, позвала отдыхать на море вместе. Уж и не знаю, к чему это! А сердце материнское болит. Уж ты пожаливай его.
В лад материнской речи вспомнились строчки Василия из стихотворения «Материнское благословение»:
На подмогу и жалость женщины,Мама милая, благослови!Встретить Василия я готовилась голубой кухней, васильковыми занавесками, полноценным обедом и… новой шифоновой блузкой персикового цвета. Он войдёт, а я стою – вся персиковая на голубом фоне!
Так всё и вышло, но с небольшим недочётом: к его появлению на пороге не успела надеть юбку. Честно, не успела. Кто-то, наверное, скажет: специально выпендрилась! А хотя бы и специально. И что? Повела его на кухню, сказала:
– Под цвет твоих глаз. Нравится?
– А выпить что-нибудь есть? Я чертовски устал.
Пока разогревался обед, Василий принял душ. Вышел, показал растрескавшиеся до мяса пятки:
– Смажь чем-нибудь…
Вместо придуманного мной пасторального сюжета реальность обернулась бытовой правдой жизни.
За столом мне не терпелось спросить, что сказала мать о моём приезде, как я ей показалась. А он сказал:
– Давай я почитаю тебе новые стихи. Слушай!
ВсёИ таинство это длилось долго – счастливое для обоих. Он читал, я слушала, подперев ладонью щёку.
– А про меня ничего не написал?
– Сейчас найду. Вот!
Глухим ли стал, с ума ли спятил,Не различая ничего,Стучусь с отчаянья, как дятел,В берёсту сердца одного.Плакучий лист – мой брат по крови,Что вербой ронится в тиши.Обил я осенью порогиОдной придирчивой души.Печаль за пазуху не прячу,Люблю за совесть, не за страх.Ущербным месяцем маячуВ одних колодезных глазах.Я поздно понял, а не рано,И вот исправиться спешу:Одна на свете несмеяна,Которую не рассмешу.Её ж нимало не тревожатДогадки ветреной молвы,Что не сносить скорей, похоже,Одной усталой головы!Я слушала и затаённо думала: «Что дальше? Что же дальше? Опять никакой ясности! Его сенокосы – это же и мои сенокосы, и моя жизненная страда. Главный укос конечно же не сено, а стихи, вписанные неуклюжим почерком в простенькие блокноты с загнутыми от паницкой влаги и ветра уголками. И какие стихи!» Но сердце знало: пока все наши сенокосы – это сенокосы разлук.
«Глухим ли стал…» меня разочаровало. Не таких стихов я ждала от него.
Лихота
Это я, открой!
Иной гость из-а стола не встанет, пока бутылка не кончится, а Макеева Васю не за всякий стол и усадишь, хотя слава выпивохи давно уже ходит за ним по пятам. Кого-то из моих волжских друзей Василий принял сразу и легко, а с кем-то общаться не захотел – и всё тут! Ни лестью, ни угощением соблазнить его было нельзя, если душа в нём не откликалась.
Однажды на какой-то праздник нас позвали к себе мои приятели, Валя с Витей Брюховы, живущие в соседнем подъезде. Макеев из-за сущей ерунды стал выкаблучиваться, бросать мне едкие реплики, чем разозлил Виктора. Тот кинулся защищать меня, типа: «Не смей обижать Татьяну!» Дело дошло до того, что мужики, выйдя на лоджию, стали биться лбами, как два барана на узком мостике. Подняли крик, и соседи вызвали милицию.