Тридцать три ненастья
Шрифт:
Больше всего я любила четверги, семинарские занятия. Нам, поэтам, очень повезло с руководителями. Александр Петрович Межиров и Станислав Стефанович Лесневский порой бывали жёстки с нами, порой милосердны. Все понимали: научить быть поэтом нельзя, но можно поднять уровень понимания литературы, что уже считалось достижением. Нашумевших в российской прессе имён среди нас было мало. Может быть, Паша Калинин, Олег Хлебников, Миша Андреев. Их печатали почаще, упоминали в обзорных статьях. Хотя в своих регионах мы тоже звучали на уровне. Тот же Таиф Аджба из Абхазии! Имя Василия Макеева было многим вээлкашникам знакомо, некоторыми любимо. Вспоминая рубцовскую плеяду, называли Юрия Кузнецова и Бориса Шишаева, Виктора Каратаева и Сергея Чухина, Бориса Примерова и Василия Макеева.
Только Олег Хлебников сказал однажды:
– Слушай, Тань, у него такой тяжёлый взгляд, прямо волчий.
– Это он так на фотографа смотрит, а не на нас с тобой, – отшутилась я. Хотя макеевская голубоглазость не всегда бывала безмятежной. Он порой поступал жестоко, но волчьими глазами на меня никогда не смотрел.
Первые полгода ссор на седьмом этаже я вообще не помню, жили дружно, устраивали общие ужинные застолья. В таком интернационале прежде мне обретаться не приходилось, но повторяться не буду, я много писала об этом.
Дружила в основном со Мзией. Она, чудачка такая, свою комнату обустроила на манер персидского шатра: всюду органза, свечи, оранжевый тюль, ковры, восточная керамика. Я тоже немного выпендрилась – вбила в стену внушительный гвоздь и нанизывала на него черновики новых стихотворений. Попыталась из дома ковёр забрать для пущего уюта, но Василий не разрешил, мол, нечего в общежитии будуар устраивать.
Еду себе я почти не готовила – подкармливала Мзия, стряпая изумительные хачапури. Федька Камалов на домашнем мангале жарил шашлычки и тоже приглашал изредка. Кофе варил Таиф Аджба, а Коля Руссу угощал молдавскими яблоками. Это не значит, что я жила нахлебницей. Со своей стороны подкупала то колбаски, то сырку.
Обособленно от остальных жили высокомерные украинцы. Было их человек пять. Наварят борща, закроются на ключ в комнате Аллы Тютюнник и охраняют незалежность! А мы удивляемся теперь, с чего это Киев стращает Божий мир своими оранжевыми майданами?
Некоторые из вээлкашников выбрали для себя глухую самоизоляцию, жили, не заходя ни к кому в гости и не приглашая к себе – лишь вежливый кивок при встрече. Вот уж действительно – одинокие бирюки!
Яростно спорили между собой – это, если сказать помягче, «западники и славянофилы». Ультрапатриотами выступали Витька Соколов и Сашка Родионов, прозападники – ребята из Прибалтики и сторонники стихотворного урбанизма, нацеленные на серьёзное покорение Москвы. Первые не могли мне простить публикацию в «Литературной газете», мол, русским поэтам негоже светиться в «ненаших» изданиях. Думаю, они просто завидовали и ревновали к Межирову, написавшему врезку к моей публикации. Александр Петрович в самом деле очень хорошо ко мне относился, спрашивал, хватает ли денег на жизнь в Москве, не голодаю ли я. Причину межировской опеки мне открыла Нина Аверьяновна. Она видела, как в день выплаты стипендии я срывалась с лекций и бежала в продуктовый магазин на Малой Бронной, чтобы закупить продукты для Василия. В холле ВЛК, найдя картонную коробку, складывала мясо и сосиски, сыр и венгерскую курицу, тушёнку, консервы и прочее, потом летела на вокзал к поезду, отправляла с проводницей передачу в Волгоград, возвращалась на ВЛК – вся запаренная, с дрожащими от спешки и напряжения коленками.
– Успела к поезду? – сочувственно спрашивала Нина Аверьянов-на. – А сама-то как жить будешь?
Как-то погорилась она Межирову, что ребята по театрам ходят, а Брыксина коробки с едой тягает на вокзал, мужа подкармливает. Александр Петрович пару раз пересылал мне в общежитие свою продуктовую поддержку. Привозил её Володя Мухин, некогда астраханский поэт, окончивший ВЛК раньше меня. С Межировым их связала бильярдная страсть. От него я узнала мотивы столь заботливого отношения к себе бесценного Александра Петровича.
Может, и это злило наших ярых патриотов, если смотреть на ситуацию во всех прочих контекстах? Они и меня заподозрили в нерусскости.
Да, были люди в наше время! Валентин Сорокин – хороший поэт и человек, ставший проректором ВЛК после
А кто сейчас нас окружает? Сплошные Залупановы! Они не только тарелку щей тебе не купят в писательском буфете, но ещё и в спину кулаком долбанут, чтобы не мешалась под ногами.
О советской идеологии я не плачу, конечно, но плачу о советских людях, об устройстве писательского мира, о наших домах творчества, толстых и тонких журналах с их ощутимыми гонорарами. Дважды за год меня напечатал журнал «Крестьянка» – целым разворотом: миллионный тираж, гонорар, равный трём стипендиям, шквал писем от читателей! А на нынешний гонорар лишь башмаки и купишь, и то – отечественного производства. Путёвка в Дом творчества стоила 90—100 рублей: целый месяц прекрасного обитания, хорошего питания, общения. По всей территории стоят колышки с табличками – «Тише! Писатели работают». Господи! Даже писательские членские билеты старого образца имели солидный вид, а сейчас – пластиковые гнутики.
Учёба шла совсем не поверхностно. Каждое полугодие завершалось сдачей курсовых работ, экзаменов, письменных рефератов. На семинаре обсуждались свежие поэтические подборки. За других не скажу, но я с радостью набиралась ума-разума, писала Макееву подробные письма, сообщая, кто из «классиков» приходил к нам на этой неделе. Межиров приглашал Евгения Евтушенко, Булата Окуджаву, Юрия Кузнецова, Олега Чухонцева, Алексея Маркова, многих других. Нам было интересно, но не понравилась холодная отстранённость Окуджавы, хоть он и спел несколько песен – без задора, правда, пресным голосом. Мы-то ему не были интересны – вот в чём дело! На вопросы аудитории Булат Шалвович отвечал так, словно его принуждали к этому. Стало досадно – я очень любила песни Окуджавы, особенно «Полночный троллейбус» и «Виноградную косточку в тёплую землю зарою».
Однажды Межиров решил свозить своих семинаристов на встречу с Арсением Тарковским, жившим в то время в Доме творчества «Переделкино». Спасибо вам, Александр Петрович! Мы сидели в беседке, тепло разговаривали, читали стихи по кругу. Я тоже прочла стихотворение о своём отце. Тарковский повернулся к Межирову и сказал тихим голосом: «Интересная девочка». – «Знаю», – ответил Александр Петрович. Душа во мне захолонула от благодарной радости – хвалили меня не часто.
Станислав Стефанович Лесневский, совершенно прекрасный человек, провёз нас по всему литературному Подмосковью. Ясная Поляна, Константиново, Мелихово, Шахматово позволили прикоснуться к святой реальности русской литературы – Толстому, Есенину, Чехову, Блоку. Мы не были скоробегущими туристами с фотоаппаратами на груди, покупающими дешёвые цветные открытки. Нам позволялось причаститься осязаемой благодатью высокого слова. В Ясной Поляне разрешили посидеть на чёрном кожаном диване Льва Николаевича, в Мелихово подняться по шаткой лестнице на деревянный балкончик, где любил встречать закаты Антон Павлович Чехов, в Шахматово – обобрать промёрзшую калину во дворе местного музея. И я собирала для своего Макеева то кленовые листки, то горстку камешков. Он, тонко понимая это, восклицал:
– Неужели лист с могилы Толстого?
Пятипалая святынька до сих пор хранится у нас меж страниц первого тома собрания сочинений любимого классика. А камешки, подобранные на окском крутояре Есенина, лежат на полочке рабочего кабинета.
В издательствах и редакциях журналов встречали меня по-разному. В «Нашем современнике» Викулов напоил чаем, но откровенно нахмурился, когда я упомянула о дружбе с известным поэтом Валентином Устиновым. Он там был персоной «нон-грата». Стихи взяли, но не напечатали.