Тридцать три несчастья
Шрифт:
В дверях появился Колян:
— Мог бы ужинать дома. И вместо такси ездить в метро.
Зависла пауза. Кирилл спокойно закурил, закинул ногу на ногу и уставился на Коляна холодным, наглым взглядом:
— Устами младенца, да?.. Не рановато ли реплики отпускаешь?
Неожиданно он заорал:
— Не смей лезть в мои дела, гаденыш!!
Люба даже охнула. Колян смолчал, сжал кулаки и вышел.
С тех пор они не разговаривали, а Любанька металась между двух огней.
Дом напоминал коммуналку, где все друг друга
Обида переполняла Любаньку, она не заслуживала подобного хамства, но особенно жалко ей было Коляна, вся вина которого заключалась в том, что он уже начал кое-что понимать.
Подвалили какие-то мужики, долго суетились, приставали к ней с расспросами, но купили всего лишь пачку сигарет.
«Вот, блин, только холоду напустили!» — зло подумала Любанька и захлопнула окошко. Через пять минут еще кто-то поскребся в стекло. Закоченевшим пальцем в обрезанной шерстяной перчатке Любка открыла задвижку, и в растворившееся оконце просунулась голова в мгновенно запотевших очках. Обдав Любку винными парами, прокуренный женский голос произнес:
— Девушка, у вас тут, это самое… шампанское есть? Только чтобы полусладкое.
«О господи, вот я и засветилась!» Любка сразу узнала свою знакомую ассистентку по актерам с «Мосфильма» Таньку Гаврилову.
Не виделись они уже лет семь, и Любаньке было неприятно обнаружиться в качестве ларечной торговки.
«Может, не узнает». Любанька повернулась к ней спиной, доставая с полки бутылку. Но та уже протирала очки, готовясь расплатиться.
— Вот черт! Любка! Ты, что ли? — изумилась Гаврилова. — А я, это самое, смотрю, ты это или не ты…
— Да я это, я. Здорово, Танюха, — призналась Любанька. — Вот твое шампанское. Бери.
— Эге! Да мы с тобой сейчас его и разопьем! Ну, чего меня на морозе-то держишь?
Люба попыталась возразить, но Гаврилова уже ломилась в дверь. Пришлось отпереть.
— Ну надо же! — похлопывая себя варежками по бокам, стрекотала Гаврилова. — А мы тут в «Пекине», это самое, интерьер выбирали.
— Ну и как? Успешно? — нехотя улыбнулась Любанька.
— А то как же! Выбрали. А потом и набрались! Ха-ха-ха! — закатилась Гаврилова от своего каламбура. У нее изо рта шел пар, и она зябко притопывала по промерзшему настилу. — Что-то у тебя не жарко… Курить-то можно?
— Кури, конечно, — Люба придвинула к ней жестяную банку, служившую пепельницей, и достала пластмассовые стаканчики.
Гаврилова мастерски выстрелила пробкой, и бывшие подружки выпили.
— Слушай, это самое, а чего ты тут делаешь? — вдруг дошло до Гавриловой.
— Ну, как сказать… Родственницу подменяю… Понимаешь, она заболела, боится, что место уплывет, — вдохновенно врала Любанька. — А вообще-то, занимаюсь семьей, сына воспитываю…
— Растет пацанчик-то? Сколько ему уже?
— Семь исполнилось.
Выпили за Коляна.
— Знаешь, а я ведь уже второй! — растянулась
— Вот это да!.. Молодец, Танюха… Повезло.
— Ну, это как сказать… Пришлось покрутиться.
Пока Любка торговала, другие делали карьеру. Выбиться из вечной девочки с хлопушкой во вторые режиссеры — такой прорыв заслуживал всяческого уважения. Если это кому и удавалось, то под пенсию. А профура Гаврилова умудрилась пристроиться в тридцать пять лет. Любка совсем раскисла. Выпили еще по стаканчику.
— Слушай, это самое, а где у тебя тут писают? — наивно поинтересовалась Гаврилова.
— Да нигде, — Любанька развела руками, — в сад Моссовета бегаю. Днем сортир работает, а ночью — под куст.
— Ну пошли, подруга, а то, это самое, неприятность случится.
Люба заперла киоск, и девчонки, перемахнув через Садовое кольцо, побежали в сад «Аквариум». Быстро устроив свои дела, вернулись в ларек. Но продрогли до костей.
— Люб, а что у тебя тут такой морозильник? — отряхивая с шапки снег, спросила Танька.
— Да Вовка сжег обогреватель, дурак! — в сердцах ответила Любка.
— А это кто?
— Да сменщик мой, козел. Он днем сидит, а я, как рабыня Изаура, по ночам вкалываю.
И тут Любанька с ужасом поняла, что прокололась. Отступать было уже некуда, и она вытащила из-под стула свою недопитую «Столичную», разлила водку по стаканчикам. По молчанию Гавриловой она поняла, что та обо всем догадалась.
— Дай сожрать что-нибудь, а то вырвет, — попросила Танька.
Любка с радостью достала с полки первое, что подвернулось, — финскую селедку в стеклянной банке, и девки молча, прямо руками начали уничтожать нежное филе.
«А ведь даже водку сегодня не окупила», — пронеслось у Любки в голове.
Но ей было уже все равно. Она выставила к окошку табличку с надписью «Закрыто» и вспорола банку консервированных сосисок. Танька по-хозяйски потянулась к овощам.
— Да, Любка, хреновые дела, — хрустя пупырчатым огурцом, честно признала Гаврилова. — Я бы тебя, конечно, сейчас засунула к нам в картину, но, это самое, типаж другой нужен. Сама понимаешь.
С так называемым «типажом» Любанька уже однажды попалась именно благодаря Таньке Гавриловой. Причем попалась роково.
Эта проныра в поисках молодых дарований постоянно крутилась во всех театральных вузах. И вот как-то в ГИТИСе ей попалась на глаза молоденькая третьекурсница Любаня Ревенко. Она была необыкновенно хороша — ядреная русская девчонка с задорным характером и заливистым голосом. И Танька немедленно засунула ее в какой-то бесконечный, тусклый сериал о русской революции. Главную роль роскошной, рефлексирующей барыни играла в картине тогда еще обожаемая Любанькой Нателла Герасимовна, а ей самой достался эпизод — чахоточная певица, исполняющая декадентские романсы.