Тридцать три удовольствия
Шрифт:
В голове моей все стало каким-то желтым. Со всех сторон на меня смотрели каменные колоссы Карнакского храма, почти у всех лица были изуродованы временем, но все равно они смотрели на меня, и я не мог точно ответить на вопрос шпиона Гессен-Дармштадского, остался ли я жив.
Я ощупал рукой лоб и стряхнул с себя наваждение.
— Разумеется, я жив, что за глупый вопрос!
— Ну наконец-то я слышу от вас живую человеческую речь, а то я уж засомневался — не зомби ли вы?
— Нет, я не зомби, хотя, честно признаться, не знаю, как чувствуют себя зомби, может, они так же, как я, ощущают
— То-то и странно, поэтому я и говорю, что случай уникальный. До вас Бастшери совершила несколько сот преступлений. Всякий раз она умудрялась ускользнуть от нас, и всякий раз люди, вступившие с ней в половой контакт… гм, простите…
— Ничего уж, ладно, — махнул я рукой.
— Еще раз извините мою бестактность. Так вот, эти люди не оставались в живых. А вы не только живы, но и, как утверждаете, не чувствуете в себе никаких отрицательных изменений.
— Вообще-то это не совсем так. Мне кажется, что я несколько потерял в весе.
— Много?
— Думаю, килограммов пять.
— Это бывает с людьми, впервые приезжающими в Африку.
— Послушайте, милейший Интерпол, мне удивительно, как это вы не можете ее поймать? Как это она убивает одного за другим каждую ночь и всем известно, что в теперешнем состоянии она называется Закийя Азиз Галал, и вы не можете взять и арестовать эту Закийю?
— То есть… Вы что, не знаете?
— Чего не знаю?
— Что сегодня она — Закийя Азиз Галал, завтра она Мариам Рехмет Шади, послезавтра Джессика Петерссен, а послепослезавтра снова Закийя Азиз Галал?
— Нет, я не знал этого. Потому-то мне и странно было.
— В том-то и дело, что Бастшери — не конкретная женщина. Это некое опасное существо, ифрит, которое перемещается из одного женского тела в другое и использует эти тела для обольщения мужчин, которых затем убивает, вытянув из них всю энергию. Кстати говоря, тело настоящей Бастшери, тело, из которого этот монстр вылез и пошел блуждать по другим телам, покоится в одной маленькой пирамидке неподалеку от Такомпсо.
— Где это?
— В Судане. Недалеко от границы с Египтом.
— Значит, мы постепенно движемся в том направлении?
— Видимо, да. Так что вам сообщила Бастшери?
— Ровным счетом ничего. Она говорила на древнеегипетском наречии, и я, естественно, не мог понять ни слова. Простите, а как вам удалось узнать про наше свидание?
— Вы позволите мне не говорить вам этого?
— Хорошо, но тогда и я оставляю за собой право не все сообщать вам.
— Договорились. Итак, значит, она оставила вам записку, в которой иероглифами сообщалось, что она будет ждать вас здесь, в Луксоре. Она заказала номер в гостинице «Савой», вы ждете ее второй день, но она так и не появляется. Однако это не значит, что Бастшери не здесь. Не приехала Закийя Азиз Галал, которая, по всей вероятности, мало теперь нас интересует. Приехала какая-то другая женщина, непременно красавица, которая и есть Бастшери, а точнее — ее носительница.
— А она непременно должна быть красавицей? — спросил я с улыбкой, вспоминая вчерашнее происшествие с канадкой Джоанн.
— Да, это главное.
— Подальше, значит, надо держаться от красавиц.
— Это от вас не зависит. Если Бастшери выбрала вас своей жертвой, вы не сможете сопротивляться ее чарам. Завтра она придет к вам в образе негритянки или китаянки, и вы все отдадите за то, чтобы провести с нею ночь восторга.
— Я вам не верю! — вдруг злобно сказал я. — Покажите ваше удостоверение.
— Вон идет ваш друг Николай… Кстати, посоветуйте ему поменьше ухаживать за канадской гражданкой Энджелой Льюис.
— Не беспокойтесь, Энджи — не Бастшери. Могу вас в этом точно уверить.
— И глупо. Сегодня она просто Энджи, а завтра — как знать. Закийя Азиз Галал тоже была просто танцовщицей до того вечера, когда вы увидели ее на теплоходике «Дядюшка Сунсун».
К нам подошел Николка. Глаза его горели.
— Федор Иванович, можно вас на минутку? — спросил он меня.
Мы отошли в сторонку и он страстно зашептал мне, что нашел там в одном углу отличный камень, со всех сторон гладко отесанный и весь испещренный иероглифами.
— Пойдем посмотрим, мне кажется, его можно запихнуть ко мне в сумку и вынести.
С большой неохотой я отправился с ним. Это действительно был красивый камень, очень гладко обработанный и очень аккуратно изрезанный иероглифами. Но даже вдвоем его невозможно было поднять, и я засомневался, вполне ли здоров мой дорогой друг, не напекло ли ему головку. В отчаянии он прохрипел что-то, мол, нельзя ли хотя бы отколоть чем-либо кусок от камня. Мне вновь пришлось стыдить его, напоминать о том, к какой культурной нации мы относимся, и о том, что историку негоже быть таким варваром.
Из Карнакского храма нас повезли в храм Аменхотепа Третьего. Солнце уже двигалось к закату, обливая теплой медью колонны храма, сделанные в виде связанных в вязанки стеблей папируса. Мне было грустно. Я никак не хотел поверить, что моя Бастшери и моя Закийя — разные существа. И мне тем более не хотелось, чтобы Бастшери пришла на свидание со мной в чьем-либо другом образе.
Ни с того ни с сего ко мне привязалась жена летчика, писателя и героя Шолома советовать, как лучше избавиться от солнечных ожогов, ей почему-то померещилось, будто я сильно обгорел.
— Вообще-то, брат, ты и впрямь красный такой, — сказал врач Мухин. — Надо будет тебя подлечить в гостинице.
— Да пошли вы все, я прекрасно себя чувствую. Просто завидуете, что я так славно загорел.
После ужина в «Виндсоре» мы вновь отправились наслаждаться жизнью в патио гостиницы «Савой». Канадки наши не появлялись. Николка пошел на разведку и выяснил, что в полдень они уехали в Каир. Так что пришлось нам просто купаться в бассейне и пить крепкие напитки. Когда мы вернулись поздно вечером в «Виндсор», все тело мое горело, причем нигде на коже не было такого места, к которому больно было бы прикоснуться. Видимо, я не обгорел, а просто перегрелся. Николка тотчас уснул, а мне никак не спалось, тело пылало, в глазах плыли бесконечные иероглифы.