Тридцать три удовольствия
Шрифт:
— Еще так! Еще! Как мне понравилось!
Я повторил фокус к пущему восторгу своей любимой. В эту минуту на кромку круга, только что политую водой из лейки, вышли, танцуя, две пожилых женщины в народных костюмах и старичок. Все они были босые. Я никак не ожидал, что нестинарницу исполняют люди преклонного возраста. Наверное, и это народное искусство умирает. Старичок и две его партнерши, не переставая пританцовывать, пошли вокруг пылающей площадки. Все затаили дыхание. В глубине души не верилось, что они действительно сейчас станут ходить по пламенеющим углям, которые светились ярким красным сиянием, озаряя лица зрителей, сгрудившихся вокруг места действия. Но вот звуки бубна и волынки стали нагнетать более учащенный ритм, и вдруг, когда уже казалось, что трое танцоров так и будут до конца представления ходить, приплясывая, вокруг горящего пятна, старичок сделал первую пробежку по углям, отрезая своей тропкой маленький сегмент от огромного куска. То же сделали и его партнерши. Все
— Ох, я сейчас свалюсь с ветки! — простонала Лариса. — Этого не может быть. Не верю! Я тоже хочу!
— Потом, ладно? Когда представление окончится, — попросил я неугомонную искательницу острых ощущений.
— Тогда дай мне скорее вина из клювика!
Я исполнил ее просьбу. Тем временем партнерши старичка оставили его одного в пламеннном круге, выбежали на кромку и стали демонстрировать любопытным свои подошвы, на которых, как следовало ожидать, не было ни волдырика. Старичок тем временем удало подбоченился и стал звать к себе в круг то одну, то другую зрительницу, а те, кого он выкликал и манил пальцем, хватались за лица, хохоча и тряся головой, всем своим видом показывая, как страшно. Тогда старичок сам подошел к одной молоденькой барышне, взял ее за руку, потянул к себе. Она стала упираться. Он вдруг ловко, будто ему было лет двадцать, схватил ее, поднял на руки и понес, танцуя на углях, которые пылали все так же ярко, как десять минут назад. Девушка пискнула, но дальше вела себя достойно. Держа ее на руках, старичок потанцевал немного и отнес ее обратно к зрителям, туда, откуда вывел. Он снова стал высматривать себе жертву, идя вдоль кромки, там, где время от времени служащие ресторана поливали водой из лейки. Женщины, к которым он приближался, с визгом отшатывались, но он все же ухватил одну, да какую! — толстенную немку, в которой весу-то было килограммов сто — сто двадцать. Он поднял ее на руки, едва ли с намного меньшей легкостью, чем ту девчушку, и понес в центр горящего круга. Толстуха заверещала самым разнемецким образом:
— А-а-а! Nein! Nein! Bitte, nein! Ich habe A-a-a-angst! [85]
Дойдя до середины, старичок вдруг сделал вид, что шатается, что устал и не может больше нести свою ношу. Он стал медленно опускать немку на угли, и та заверещала уже интернационально, без каких-то различимых слов. Но старичок шутил. Он ничуть не устал. Он подбросил толстую немку, как младенчика, и понес туда, откуда взял. В его силе, ловкости, а главное, в его необъяснимой способности так долго ходить по горящим углям, да еще с тяжелой ношей, было нечто настолько таинственное и жуткое, что мне вспомнился александрийский старик, как он прокалывал себя спицей. Только тот старик был огромный, тощий, черный, а этот маленький, сухонький, смеющийся. Отдав немку немцам, он снова закружился в танце со своими двумя партнершами, снова из-под их босых ног полетели во все стороны яркие искры, ритм бубна и волынки стал учащаться, учащаться, учащаться… музыка резко оборвалась, танцоры поклонились зрителям и убежали с пылающего круга. Зажегся свет, на сцену выскочили танцоры и музыканты и грянули быструю зажигательную мелодию. И все, кто только что стоял у волшебного круга, кинулись отплясывать на площадке перед сценой, воодушевленные увиденным необычайным зрелищем плясок на углях. Я спрыгнул с ветки и поймал на лету соскакивающую Птичку. Она вся трепетала. Невооруженным глазом видно было, что она горит желанием потанцевать на углях.
85
А-а-а! Нет! Нет! Пожалуйста, нет! Мне стра-а-ашно! (нем.).
— Лариса! Я запрещаю тебе это! — успел крикнуть я прежде, чем она подбежала к площадке, устланной углями, и скинула с ног босоножки. Я хотел было схватить ее в охапку, но вдруг, в какую-то сумасшедшую секунду понял, что у нее получится. Словно рука чья-то сняла с меня страх за Ларису, и уже в следующее мгновение босые ножки Птички побежали по углям. Она сделала всего несколько шагов туда и обратно, и, выскочив из страшного круга, в восторге крикнула:
— Получилось! Ура, получилось! Смотри, у меня ни единого ожога! Надо только верить, что все обойдется. Попробуй, не бойся!
И она снова вбежала в круг, попрыгала по нему и выскочила на безопасное место. Лицо ее светилось таким необыкновенным счастьем, будто Лариса всю свою сознательную жизнь мечтала
Какая-то фраза по-французски и хлопки раздались за моей спиной. Я оглянулся и увидел того самого человека, который с таким любопытством взирал, как мы забираемся на дерево и усаживаемся на ветку.
— Это еще что за наглый тип? — спросил я его по-русски, поскольку французским не владел. Он протянул мне руку и произнес свое имя:
— Доменик.
Я хмыкнул и посмотрел на Ларису.
— Ну что же ты, Феденька? — спросила она. — Ведь и ты можешь! Это как плавать — надо только поверить, что умеешь, и сразу поплывешь. Точно так же и летать. Надо только поверить, и человек сможет все.
Я быстро скинул с ног туфли и носки, разбежался и прыгнул на угли, поскакал по ним и закричал от восторга, но уже в следующую секунду страшная боль охватила всего меня. Преодолевая себя, чтобы не упасть, я сделал еще несколько шагов и выбежал за пределы пылающего круга. Тотчас сел и стал сучить в воздухе ногами, пытаясь стряхнуть с них жгучую, нестерпимую боль. Мне стоило больших усилий не закричать, я только стонал. Я слышал, как Лариса сказала что-то по-французски, отгоняя наглого типа, затем принялась ухаживать за мной, утешать, я слышал ее нежные, ласковые слова, она не сердилась на меня, что у меня не вышло так, как у нее, что не хватило веры в свои возможности, она любила меня, я слышал это сквозь дикую боль — о, Боже, ну почему я всегда был таким беспомощным перед болью!
Я уж было собрался с духом встать, обуться и героически добраться до гостиницы своим ходом, но было поздно — ко мне подбежали работники ресторана, уложили меня на носилки — у них, видите ли, были носилки на всякий такой случай! — и понесли прочь, чтобы никому не портить веселья. Они не скрываясь хихикали над моей участью, особенно когда узнали, что я русский. Правда, когда я каждому из них дал по доллару, они почтительно перестали смеяться. Вскоре за мной приехала машина «скорой помощи» и меня отвезли в больницу, где весьма серьезный врач, прекрасно владея русским языком, объяснил мне, что для свободного передвижения босиком по горящим углям необходимо долго тренироваться и перенимать секреты мастерства. Я возразил ему, что моя жена пробежала несколько раз по углям безо всякой тренировки и не зная секретов. Он проворчал что-то про один случай из миллиона, намазал мне подошвы какой-то мазью и забинтовал, после чего меня и сопровождающую меня Птичку вежливо отвезли в нашу гостиницу с родным названием «Кубань».
Мое неудачное нестинарское выступление и полученные ожоги пошли, как это ни странно, только на пользу. В ту ночь и все последующие дни Лариса безумно любила меня, не отходила ни на шаг, ухаживала, приносила еду, фрукты, пиво, вино. Половину времени мы проводили в постели, и хотя уже на третий день я был в состоянии ходить, мне хотелось, чтобы раны не заживали еще месяц, чтобы эти счастливые дни не кончались. Врач, оказавший мне первую помощь, дважды навещал меня и на второй раз сказал, что все заживет, как на собаке, только останутся шрамы в количестве восьми штук, но ведь шрамы украшают мужчину, хотя, к сожалению, подошвы не лицо, ими редко можно покрасоваться. Я пообещал, что в следующий раз пройдусь по пылающим углям на бровях, и подарил заботливому айболиту пятьдесят дойчмарок, благо, что их оставалось еще много от моего приза, полученного на конкурсе в Кёльне. Через неделю после нестинарницы я уже мог самостоятельно ходить по земле.
— Лариса, — сказал я в то солнечное утро, — смотри, я воскрес и хожу!
— Молодец, — ответила она. — Ты не из тех мамонтов, которые вымирают.
— Хотя и не из тех, кто может скакать по углям, — печально добавил я.
— А жаль. Если бы ты знал, какое это наслаждение!
— Я знал. Я успел почувствовать это до того, как до меня дошла боль. Я ничуть не жалею о том вечере. Он был одним из счастливейших в моей жизни.
Весь этот день мы провели на пляже. Загорали и два раза окунулись. Вода была все такая же ледяная, как и неделю тому назад. Все-таки еще стоял конец апреля. Лариса была со мной ласкова и нежна, но непонятная задумчивость то и дело сковывала ее необыкновенное, живое лицо. Однажды мимо нас по пляжу прошел тот самый противный Доменик, и мне показалось, что при виде его некое беспокойство пробежало в Ларисе. Мне померещилось, что они знакомы друг с другом — она и этот французский тип, и что-то знакомое самому мне прозвучало в самом имени Доменик, но что именно — я не мог вспомнить. «А! Не все ли равно!» — мысленно махнул я рукой и стал вслух восторгаться тем, какое чистое небо, как ярко светит солнце и как сладостно горят мои заживающие ожоги.
До самых сумерек мы пробыли на пляже, вдыхая восхитительный запах весеннего ветерка, летящего с моря, а вечером решили отпраздновать мое выздоровление, основательно нарядились и отправились в ресторан «Дельфин», расположенный прямо у берега моря, где нам подали различные рыбные деликатесы, белое вино и «гроздову ракию». Слегка захмелев, я сообщил Ларисе о своем желании, чтобы мы поженились.
— Да, но ведь я все еще замужем за Николкой, — ответила она.
— Но мы вернемся в Москву, и ты получишь развод.