Тридцать три удовольствия
Шрифт:
Он потряс в воздухе крепко сжатыми кулаками, потом ударил себя ими по лбу и заревел. Он уже давно исчез, а мы все смотрели и смотрели в окно, будто там маячил его призрак.
— Какой кошмар! — тихо произнесла Лариса. — Я бы никогда не подумала, что он станет так убиваться.
Желая отвлечь ее от печальных мыслей, я достал из своей сумки серебряный браслет, испещренный иероглифами, и надел его на руку Ларисы.
— Приготовься, — сказал я, — после каждого нашего свидания я буду дарить тебе что-нибудь.
— Какой чудесный. Это ты из Египта привез?
— Да, специально для тебя.
— А что означают иероглифы?
— Здесь написано:
— Не может быть! Как здорово!
— Да, причем, это повторено трижды. Читается вот с этой птички: «Бастшери, Бастшери, Бастшери». И, кстати говоря, птичка эта — ибис.
— Правда? Правда ибис? Как наша гостиница? Ах, как славно! Откуда же ты знал про то, что гостиница будет называться «Ибис»?
— У меня сильно развита интуиция.
Я взял ее руку и не отпускал почти до самого прибытия в Кёльн. Через час после отъезда из Ахена мы уже выходили из вокзала на площадь, где в небо устремлялась закопченая громада собора. Мне стало страшно, что по пути в гостиницу нам повстречается Анна. Боже, я впервые вспомнил о ней с той минуты, когда хвастался Ларисе, что собираюсь жениться. Неужели все это — ослепительное утро, выставка, волчица в Ахенском храме — было сегодня? Мне казалось, что сегодня был только широкий белый квадрат кровати в гостинице «Ибис» и рука Птички в моей руке по пути из Ахена в Кёльн. А все остальное происходило когда-то давным-давно, в пустой и никчемной, карикатурной жизни какого-то Федора Мамонина.
Добравшись на такси до Юлихерштрассе, мы без труда поселились в моей старой доброй «Челси», в том самом номере, где до недавнего времени проживал мой бывший соотечественник карикатурист Марк Луцкий и где на стене висела гигантская картина, изображающая дико орущего красноармейца в буденовке с ярко-красной звездой.
— Может быть, попросить, чтобы нас поселили в другом номере? — спросил я.
— Почему? Из-за Мальчиша-Кибальчиша? Наоборот, он будет напоминать нам о нашей советской Родине.
— Да, забавно. Советской Родины уже нет, а буденовец два на два в кёльнской гостинице — пожалте вам.
— У меня зверский голод. Немедленно отправляемся в ресторан. Я хочу в китайский. Здесь есть китайские рестораны?
Я заглянул в лежащий на журнальном столике путеводитель по Кёльну, китайских ресторанов было здесь больше, чем в Китае. Мы стали выбирать поэкзотичнее название.
— Предлагаю пойти в «Чунг Шан». Мне нравится название улицы, на которой он расположен — Готтесвег. Если не ошибаюсь, это означает Божий проезд, — сказал я.
— Ну что ж, твое слово — закон. Двинулись в «Чунга Чангу».
Выходя из номера, я еще раз взглянул на буденовца и почему-то подумал, что Анна Кройцлин ни за что не стала бы жить в номере, где висит подобное полотно. Но от этого Лариса по какой-то немыслимой логике стала мне еще милее, а Анна Кройцлин еще дальше.
В «Чунг Шане» мы заказали столько всякой китайской всячины, что не смогли все съесть. Это безумно развеселило Птичку. Я нарисовал на голубой бумажной салфетке с китайскими иероглифами толстую-претолстую Ларису, к которой текли вереницей китайцы с различными блюдами и метали содержимое тарелок в раскрытый рот обожоры. Лариса громко смеялась, так что даже на нее стали оглядываться.
— Ой, — зажала она рот рукою, — неприлично так громко хохотать, а то еще подумают, что я из эскортсервиса. Но я не могу, мне так весело, так хочется смеяться. Как бы не пришлось плакать.
Я снова безумно желал ее и предложил перенести задуманную
Нужно было срочно бежать из «Челси» и перебираться в какую-нибудь другую гостиницу, покуда Тетка расплачивается за пиво в баре. Нужно, да, нужно, но мог ли я думать о бегстве, глядя на восхитительное нагое тело? Нет, конечно. Я запер дверь и стал стремительно раздеваться.
Это было что-то неописуемое — предаваться любви, ожидая, что вот-вот в дверь начнет стучаться Ардалион Иванович, начнет кричать, реветь на пару с буденовцем. Должно быть, нечто подобное можно испытать разве что предаваясь любви на тонущем корабле, взорванном членами иранской террористической организации «Бастшери». И я отчетливо слышал, как он подошел к нашей двери и, замерев, слушает нежные любовные стоны Ларисы.
— О-о-о! — простонал он и тихо ушел.
Благороднейший из благороднейших Ардалион Иванович! Чье сердце может сравниться с твоим!
После того, как он подходил и стоял под дверью, прошел час. Утомленная Лариса заснула в моих объятиях. Я не хотел будить ее, лелея надежду на то, что великодушие Ардалиона будет столь же огромным, как просторы нашей великой Родины. Потом я осторожно освободился от объятий Птички и, подойдя к окну, выглянул на улицу. Среди нескольких машин, припаркованных возле «Челси», стояла и вишневая «ренушка». Это была та самая машина, которую Тетка купил в Париже, на которой он приехал в Германию, а сегодня — сюда, в Кёльн. В эту самую минуту, когда я стоял у окна и размышлял подобным образом, в дверь стали долбить изо всех сил кулаками. Лариса вскочила в испуге и громко вскрикнула.
— Открывайте! Я нашел вас! Лариса, открой мне дверь! Это я, который носил тебя на руках! Если вы не откроете, я выломаю дверь. Слышите? Р-р-разобью вашу дверь на мелкие щепки!
Он стал стучать ногой, пытаясь вышибить замок.
— Ардалион! Прекрати немедленно и убирайся вон! — закричала Лариса.
— Ардалион, подожди две минуты, нам надо одеться, — сказал я, понимая, что он действительно в состоянии выломать дверь.
— Ах вы еще не оделись? — заревел он горестно, но колотить в дверь перестал. — Хорошо, я подожду. Только не вздумайте прыгать в окно. Считаю до десяти и снова начну ломать дверь. Раз, два, три…