Тридцать три удовольствия
Шрифт:
— Зиг хайль, девочки! — сказал я, выбрасывая вперед и вверх правую руку, развернулся и пошел прочь. Когда я все же попал в гостиницу и принес Ларисе ее шелковый шарф, она встретила меня со смехом:
— Мерзавец, ты, конечно, не мог не заглянуть к девкам! Быстро же ты с ними управился!
— Да, — сокрушенно согласился я, — никакого удовольствия, а денег и нравственности потратил кучу.
Весь этот вечер и утром следующего дня мы гуляли по Майнцу, побывали в музее книгопечатника Гутенберга, где я купил чудесное крошечное издание Евангелия от Иоанна на немецком языке — всю книжечку можно было уместить в спичечном коробке; видели мемориал жителям Майнца, погибшим в различных войнах, весь заляпанный разноцветными красками и надписями, свидетельствующими о том, что в Германии до сих пор борются с нацизмом и кайзеровским духом. Рядом с мемориалом привлекала взор гигантская гора, составленная из свежих великолепных цветочных венков с шелковыми нарядными лентами. У прохожего удалось узнать, что некогда на этом месте
— Сейчас бы куда-нибудь к морю, — сказала Лариса.
— Уедем в Венгрию, а там — куда волна отнесет. Может быть, к морю и отнесет.
Вечером мы вернулись в Кёльн, в нашу многострадальную «Челси» на Юлихерштрассе, где нас ожидали две записки — одна от Херренхофа, а другая от Мезереша.
Удовольствие тридцатое
ВЕНГЕРСКАЯ РАПСОДИЯ
Редкая страна так хорошо устроена для любви, как Венгрия, — мелодичная музыка, зажигательные танцы, разнообразие цветов, благоприятный климат, веселые женщины и удалые мужчины, изысканные вина и блюда с паприкой, волны Дуная и зелень полей… удивительно, насколько приспособлена для влюбленных Венгрия!
Поздно вечером в пятницу тринадцатого марта мы с Птичкой приехали на фестиваль в Бекешчабу, небольшой административный центр на юго-востоке Венгрии. Лариса была в восторге, что наш переезд из Западной Европы в Восточную прошел столь беспрепятственно, она то и дело счастливо прижималась ко мне и шептала слова любви. Я тоже был влюблен и счастлив, но два обстоятельства все же удручали меня некоторым образом. Во-первых, гуляя в то утро в последний раз по Кёльну, мы все же повстречали Анну Кройцлин на большой пешеходной улице, проходя мимо известного фонтана в виде пятиметрового гранитного фаллоса, с вершины которого вырывается вялая струя воды, стекающая по всему фаллосу вниз. Там еще в то утро проходила манифестация бездомных кёльнцев, и, помню, был один такой плакат: «Лучше сотня квартир на окраине Кёльна, чем один фаллос в центре его». И вот, пробираясь сквозь строй манифестантов, мы и столкнулись нос к носу с Анной. В эту минуту я обнимал за плечо Ларису, прижимая ее к себе, и, увидев перед собой Анну, сделал вид, что не узнал ее, хотя это было отвратительно. Она раскрыла рот от удивления, и ужас застыл в ее глазах. Мы прошли мимо, выбрались из толпы и направились в сторону собора, и весь день потом то и дело в памяти моей возникало удивленное и ужаснувшееся лицо Анны Кройцлин, и это воспоминание обжигало меня невыносимым стыдом. Что должна была теперь думать обо мне эта славная, чудная девушка! Какое страшное разочарование постигло ее! Я понимал, что эта случайная встреча около гранитного фонтанирующего фаллоса была послана мне в наказание за мое незаконное счастье с Ларисой, но не смирялся с судьбой, а внутренне роптал на нее.
Но другое обстоятельство угнетало меня еще больше, чем воспоминание об утренней встрече в Кёльне. Мне отчетливо вспомнились слова Ардалиона Ивановича из его парижского письма, в котором он не без некоего хвастовства писал, что после их с Птичкой бегства из Астрахани некая волна несет и несет их по всей Европе. Точно такая же волна, по-видимому, подхватила нас и понесла с запада на восток Европы, и если Ардалион Иванович свалился с гребня этой волны, то сие вовсе не означало, что я, занявший его место, не могу свалиться точно так же. Памятуя о судьбе Николки, Игоря и Ардалиона, я понимал, что так быстро Лариса меня не бросит — почему им по полгода, а мне меньше? И все же, я уже стал настораживаться, приглядываясь к малейшим возможным признакам надвигающейся измены. Я то принимался успокаивать себя тем, что Лариса так явно и пылко влюблена в меня, то разрушал свои иллюзии осознанием: что и с моими предшественниками она вела себя точно так же. С первого же венгерского вечера меня стал раздражать жизнерадостный Мезереш — первый человек, в ком можно было увидеть соперника. Я быстренько принялся применять свою тактику выставления соревнователя в менее выгодном свете, чем себя, подшучивать над ним, выявлять в нем нелепые черты. Хотя он, право слово, не заслуживал ничего подобного, этот веселый, полный энергии человек с длиннющим носом и аккуратной плешью на полголовы. Он плохо изъяснялся по-английски, еще хуже по-русски, но мы вполне понимали друг друга и, можно даже сказать, что, общаясь, болтали без умолку. Лариса тотчас взялась брать у него уроки венгерского языка, признавшись, что ее прабабушка была венгеркой. Первым делом выяснилось, что «птичка» будет «мАдарка», «мамонт» — «мАммут», «мамочка» — «мамушка», «чайка» — «шИраль», а «любовь» — «сЕретет».
Да, напрасно Лариса надеялась быстро освоить азы мадьярской речи. Другое дело танцы. В первый же вечер она сверкнула тем, что мигом научилась отплясывать, как мадьярка,
— Hogy volt! Hogy volt! [84] — кричала Лариса, хлопая в ладоши, и горя желанием немедленно выучиться так же лихо отплясывать, в таких же точно невероятно пышных, многослойных юбках и с такими же удальцами, как эти. Когда показательная программа окончилась, все стали танцевать на этажах большого здания Дворца молодежи, и до поздней ночи мы перебегали от одного пляшущего круга к другому, и всюду Лариса на ходу схватывала движения того или иного танца, быстро вливалась в толпу танцоров и была необыкновенно прекрасна, глаза ее пылали изумрудным сиянием, щеки пламенели, улыбка сверкала на возбужденном счастливом лице.
84
Браво! Бис! (венг.).
В час ночи Иштван Мезереш отвез нас на своем «опеле» в загородную гостиницу, размещенную в старинном замке, где нас ожидал просторный, зачем-то двухкомнатный, номер, душистая мягкая постель.
Утром мы отправились в деревенскую корчму, выпили там по кружке пива с дюлайской колбасой, и я даже сыграл в снукер с кудрявым молодцом с черными усами. Видно было, что все свободные дни своей молодости он посвящает тренировкам в этой корчме, потому что обыграл он меня по всем статьям, за что я угостил его пивом. Забивая шары, он так недвусмысленно поглядывал на Птичку что меня разобрала злость: «Чтоб ты провалился в такую же широкую лузу, как на твоем снукере!»
В полдень за нами в наш замок приехал Мезереш и отвез в Бекешчабу, где в этот день состоялся настоящий триумф Ларисы Чайкиной как певицы. Сначала она спела несколько песен Мезерешу, и тот срочно распорядился, чтобы на афишах, где участников фестиваля приглашали посетить небольшую выставку карикатур Федора Мамонина, было добавлено: «Песни в исполнении Ларисы Чайкиной». Через полчаса после открытия выставки скромный успех карикатуриста Мамонина затерялся в цветах и аплодисментах, доставшихся исполнительнице своих песен под гитару. Особенно восторгались сербы, они просили еще и еще, целовали Ларисе руки, а когда она попросила их спеть какую-нибудь бравую сербскую песню, дружно грянули «Четыре слова».
Ужинать Мезереш повез нас по просьбе Ларисы в ресторан с цыганами, куда с нами увязался хороший знакомый Иштвана, Пламен Цветанов — молодой, обаятельный болгарин, который тотчас объявил нам, что из Венгрии мы должны будем поехать с ним в Болгарию, где можем жить сколько угодно, хоть до самой осени. Мне была обещана выставка в габровском Доме смеха, а Ларисе — сольные выступления в различных городах. Летом мы могли жить на любых курортах черноморского побережья Болгарии. Лариса выразила восторг по поводу такого предложения, сказав, что нет ничего лучше Черного моря, а я вновь подумал о злополучной волне, которая продолжала нести нас с Птичкой, как недавно несла ее и Ардалиона Ивановича, покуда не сбросила бедного Тетку в столице империи Карла Великого. Где-то она сбросит меня?
Но ничто не предвещало скорой разлуки, хотя я и знал о неизбежности расставанья. Через два дня фольклорный фестиваль в Бекешчабе закончился грандиозным а-ля фуршетом, устроенным какой-то немецкой фирмой, финансировавшей это мероприятие. После падения Советской Империи Русскоязычной Нации немцы активно возвращали себе Венгрию. Нам не хотелось немедленно расставаться с нашим уютным загородным замком, с его живописными окрестностями, сельской корчмой со снукером, пивом и дюлайской колбасой, и мы прожили еще три дня здесь, прежде чем отправиться в Будапешт. Мезереш тем временем взял на себя хлопоты по оформлению наших документов для переезда в Болгарию. В Будапеште мы провели неделю. Директор Центра советской культуры, присутствовавший на бекешчабском фестивале, выделил для нас комнату в огромном доме, где располагался Центр. Правда, располагаться ему оставалось здесь недолго — его закрывали, переименовывали в Центр русской культуры и переселяли в куда более скромное здание, где для всей русской культуры отводилось всего несколько комнат.