Тридцатая застава

Сикорский Януш

— Надо, чтобы все было красиво, это же наш праздник! — блестя глазами, напоминала всем Ванда, повязанная красной косынкой.

И собрание действительно стало для жителей Ольхового настоящим праздником. С утра дорогу от местечка до фольварка украсили плакатами, транспарантами. Красные полотнища, прикрепленные к тополям, протянулись через дорогу. На трех языках — польском, украинском и русском — людей приветствовали лозунги: «Братский привет трудящимся Западной Украины!». «Да здравствует Красная Армия — наша освободительница!»

Празднично

одетые ольховцы заполнили улицы, направляясь к саду. Агафья Семенина пришла со всей семьей.

— Он той, що в зеленому кашкеті, — то наш визволитель, — говорила сыну-подростку Мирославу и двум девочкам, указывая на старшину. Но дети видели много зеленых фуражек, и каждый пограничник был для них освободителем.

Байда и Кольцов стояли у распахнутых настежь ворот, приветствовали входящих. Старшие несмело пожимали руки командирам и удивлялись: странные паны офицеры, простому человеку руку подают, будто какому-нибудь начальству.

Байда поднялся на сбитый из нестроганых досок помост, и впервые в этом парке свободно прозвучало слово, призывающее людей к новой жизни, к объединению всех тружеников в братскую семью:

— Товарищи! Мы пришли к вам с братской помощью. На этих землях с древних времен живут такие же, как мы, украинцы. Пусть же навеки нерушимой останется наша семья! Будем в едином строю..

Дружный всплеск аплодисментов прервал его слова. Но только вокруг стихло, как раздался голос:

— То добже мувили, пан офицер. Вы пжишли вызволить своих братьев украинцев. А цо робиць нам, польскому люду? Под немца ходзить?

Спрашивал невысокий, опрятно, но бедно одетый человек. Во взгляде его темных, глубоко посаженных глаз проглядывала настороженность — то ли сомнение, то ли недоверие к словам политрука.

Пока Антон обдумывал ответ, на трибуну вышел Болеслав Щепановский и начал тихо, подыскивая нужные слова:

— Я вас понял, пан Дорожинский. Я тоже поляк, а вот эта женщина с детьми, — он указал на Агафью, — украинка. Она вступилась за польского солдата. И позапрошлой ночью мы вместе ожидали смерти. Кому нужна была наша смерть? Полякам? Украинцам?

Напряженная тишина повисла над парком. Слышно было птичий щебет.

Голос Болеслава окреп.

— Это счастье, — закончил он, — что к нам пришли наши братья, советские воины. Они не спрашивают, кто поляк, кто украинец — всем несут освобождение.

Иван Недоля, избранный председателем народного комитета, вечером второго дня проводил заседание нового органа власти. Два года, проведенные в Лугинах, не прошли даром.

— Надо решать, как быть с имуществом фольварка. Добро это добыто нашим потом и кровью. Вот и думаю я…

— Не рано ли, пан Недоля? — осторожно возразил Дорожинский.

— А чего ждать? Власть теперь народная…

Лукаво посматривая на Недолю, Ванда говорила после заседания:

— Ой, Янек, ты теперь такой большой начальник, что мне страшно с тобой идти.

— Ты

лучше подумай, где и как мы будем жить… Может, и нам корову взять из фольварка?

— Зачем она нам? Это таким нужно, как Агафья, у нее дети!

— И у нас будут дети… — мечтательно сказал Недоля, обнимая ее.

— Не бардзо прентко, пан староста! — засмеялась девушка, и они скрылись в сгустившейся темноте.

3

Не простое дело — переход на новую границу. Изучение системы охраны, сооружение укреплений забирали все время у пограничников. Днем и ночью. А на политрука, кроме всего, возложена и другая забота — организация управления в местечке. Возникло множество вопросов, и все обращались к нему. Вначале казалось, что все очень просто: избрали народный комитет— пусть он и работает, как сельский совет в любом селе. Но в том-то и дело, что здесь никто, кроме Недоли, который немного привык в Лугинах к советским порядкам, не знал, что и как делать. Даже Байда часто становился в тупик и обращался за помощью во вновь созданный Ольховатский райком партии и к Симону Голоте, чтобы не наделать промахов.

— Вот и пригодился мой «предельный возраст», — радовался старый конник. И охотно помогал политруку и названному сыну.

Шагая с Недолей улицами Ольхового в первый приезд, поражался, глядя на покосившиеся халупы бедняков:

— До чего народ довели, проклятые паны!

— Что делать с имуществом панским? Машины, кони, коровы… Намаялись мы с этим добром… Одни требуют раздать все хозяевам, другие запугивают народ…

— А я думал, ты чему-нибудь научился за два года в Лугинах…

— Думаете, колхоз? — неуверенно спросил и тут же возразил: —Не пойдут, дядя Симон… Столько лет их пугали колхозами! Чего только не наговорили.

— А ты не торопись, подумай, с умными людьми посоветуйся. Коров, конечно, и разную там мелкую скотину надо раздать. Бывшим батракам, вдовам, бедноте… А машины надо уберечь. Может, как у нас делали в первые годы после революции, общественную запашку сделать? А пока потихоньку подбирай охотников на такое дело. И машины береги!

С коровами и мелкой живностью быстро решили: делили при всем народе. Агафья первой была на очереди в списке. Пришла с детьми и с подойником, чтобы на месте угостить малышей молоком. Когда Недоля вывел корову, женщина отступила и руки спрятала под передник.

— Ти, Іванко, не обіжайся, не візьму від тебе. Хай мені дасть сама Радянська влада. — И посмотрела на политрука.

Пришлось Байде выполнять горячее желание старой женщины.

— Поздравляю вас, товарищ Семенина! Пусть с этого дня радость и счастье не покидает вашей хаты!

Агафья отвела корову в сторону. Тут же начала доить. Две босоногие девочки присели возле матери, слушая, как звенит подойник под струями молока. Они впервые слушали эту музыку…

Когда закончили дележку, кто-то из толпы выкрикнул: