Тридцатая застава

Сикорский Януш

«Милая Нина! Дорогие дети! Не знаю, где вы сейчас. но верю, что в эту минуту вы думаете обо мне. Помнишь, как мы собирались посетить Евгения и Анну Прокофьевну? Теперь мне одному предстоит свидеться с ними и очень скоро. А потом и на лодке покатаемся…»

Он все еще не хотел верить, что по родным местам будут разгуливать враги, но довольно четко разбирался в создавшейся обстановке, чтобы мужественно встретить самое худшее.

4

В грудные минуты Байда уходил к старым друзьям — в тридцатой заставе он чувствовал себя, словно в родном доме. Селиверстов, Денисенко, Иванов да и многие другие из старых пограничников обращались

к нему по старой привычке запросто, делились самыми сокровенными думами. Но сегодня и они молчали. О чем мог говорить Павел Денисенко? Днепр, плотина, завод «Запорожсталь» — вот они — рукой подать. А ему хотелось, чтобы сейчас они были как можно дальше. Селиверстова волновала судьба Одессы, где жили родители. По всему видно, город фашисты окружают. Он собирался в отпуск после окончания училища. да так и не пришлось. А как ждала мать!

Но не только это беспокоило лейтенанта. В жизни встретились такие зигзаги, что его неискушенный ум не в состоянии был разобраться в них, объяснить. Казалось бы, все понятно: в эти грозовые, тревожные дни для воина все должно быть одинаково дорогим — и далекий Мурманск, и еще более далекий Комсомольск-на-Амуре, и Севастополь, и приютившийся где-нибудь в балке степной хуторок «Красный партизан». А он, Селиверстов, почему-то с замиранием сердца думает о городе над морем. На днях даже свой стратегический план развивал перед Денисенко. «Понимаешь, Павел, по-моему, командование допустило ошибку. Нам не к Днепру, а на юг следовало бы прорываться, к Одессе». — «Это почему же к Одессе?» — не соглашался Денисенко. «Как почему? Да ты представляешь, что значит для нас Одесса? Во-первых, первоклассный порт, а потом знаменитый оперный театр…» — «Тоже сказал— театр! Да „Запорожсталь“ важнее для нас, чем десять твоих театров! Порт — это конечно, но моряки не такой народ, чтобы порт не отстоять…»

Они крепко стукнулись, наговорили друг другу немало неприятных слов, и каждый остался при своем убеждении.

А еще такое случилось с лейтенантом, что он об этом не только с Денисенко, но и с Байдой не решался заговорить. Два дня перед этим полк наконец разыскал свою санчасть. Селиверстов не знал о гибели Недоли и, встретив Ванду, что-то шутливое сказал ей, весело улыбаясь. Не оправившаяся еще от горя женщина посмотрела на шутника таким скорбным взглядом, что бедный лейтенант готов был сквозь землю провалиться. И ходит с тех пор словно в воду опущенный. Нет, не от стыда за бестактность, в этом он не чувствовал вины. А от чего-то другого, налетевшего на него, словно вихрь, и смешавшего все его понятия о командирском долге, о чувстве дружбы и товарищества и о многом другом… Очень хочется ему все страдания этой маленькой женщины взвалить на свои плечи, чтобы она всегда оставалась веселой и жизнерадостной, какой была прежде. Да и вообще, допустимо ли ему, боевому командиру, думать о любви в это суровое военное время? Вот и шагает лейтенант Селиверстов тихим, не в меру жарким утром впереди своей заставы с видом провинившегося школьника, не смея ни с кем поделиться схватившими его сомнениями.

Антон очень любил такие утренние часы в степи, когда в детстве бегал по ней пастушком. Все здесь такое же, как и тогда, только исчезло беззаботно-веселое настроение детства.

Сзади послышался приглушенный гул мотора. Байда оглянулся — по обочине шла знакомая «эмка». Обойдя колонну, она свернула на дорогу и медленно покатила, сердито пофыркивая мотором. Комиссар подбежал, чтобы доложить, но высунувшийся из кабины Батаев жестом удержал его.

— Что, заныло ретивое? Не говори, по себе чувствую…

Последний

раз Антон видел Батаева на подступах к Кривому Рогу. И очень удивился тому, что человек может так постареть за несколько дней. Глаза глубоко запали, ранее тугие щеки покрылись сетью морщинок.

— Скажите, Аркадий Никанорович, неужели отдадим Запорожье? — спросил по старой памяти не как члена Военного совета, а как старшего товарища.

— Ничего мы им не отдаем и отдавать не собираемся! А оставить Запорожье придется… Так-то, комиссар.

Говорил он медленно, как бы раздумывая, стараясь быть спокойным, но Байда видел, как болезненно передергивались его губы при этом.

— Кто бы мог подумать… — задумчиво произнес Антон.

— Не забывай, что за эти полтора месяца Гитлер собирался взять Москву, Ленинград, выйти на Волгу, на Кавказ и закончить войну. А сегодня он не ближе к победе, чем в первый день воины. Наоборот: теперь каждый день приближает его к поражению, как говорят физики, по законам равномерно-ускоренного движения…

— Понятно. Но и нам еще далеко до победы, вот что обидно, — вздохнул Байда.

Так и двигались они во главе колонны: машина медленно катилась, а Байда шагал рядом, придерживаясь рукой за край опушенного стекла в дверце кабины.

На востоке в прозрачном утреннем воздухе уже можно было различить волнообразные очертания садов вдоль речки.

— Садись, комиссар, подскочим, — пригласил Батаев Антона, приоткрыв дверцу кабины. Ему, как и Антону, не терпелось увидеть родные места, с которыми связано так много воспоминаний.

К вечеру части генерала Макарова заняли оборону по речке Базавлук. А утром следующего дня здесь начались кровопролитные бои.

В родном селе

1

Поднепровье. Путь из варяг в греки… Дороги великих походов, места кровавых сечей. Великий Луг… Бронзовые лица бесстрашных рыцарей дикой вольницы…

Эти беглые мысли о прошлом родной земли мешаются в голове Батаева с еще не остывшими впечатлениями недавних боев. Кровь, смерть, дымящиеся развалины…

Разрушительная гитлеровская машина движется сюда, чтобы втоптать в землю сады, превратить в развалины селения и города…

Говорят, Гитлер… Но как может один человек, даже помешанный на идее разрушения, зажать в кулак миллионы и толкнуть их на преступления?!

Обо всем этом давно думано и передумано, об этом знает весь мир. и все же сегодня эти мысли назойливо лезут в голову. И глаза Батаева, может, в последний раз, смотрят на то, что возводилось и строилось здесь при его непосредственном участии.

Вот три пруда каскадом спадают с востока на запад, почти под прямым углом к речке, блестят, словно исполинские зеркала, — в них тоже есть частица его, Батаева, труда. На юг и на север густой зеленью темнеют сады. А по левую сторону прудов высятся корпуса новой районной больницы, школы-десятилетки — он закладывал первый камень в их фундамент…

Даже Дурынкин хутор, как называют неизвестно почему часть поселка по правую сторону прудов, тоже принарядился, посветлел за эти годы.

Пока подразделения готовят оборону. Батаев спешит на все насмотреться. Кто знает, что здесь останется после боев. Долго продержаться на этих прудах не удастся, но и уйти без боя нельзя. Надо задержать врага хотя бы на два-три дня.

Поздно вечером Батаев встретился со своим другом Евгением Байдой в штабе армии. Они крепко обнялись, понимающе посмотрели друг другу в глаза, обменялись успокаивающими фразами: