Тридцатник, и только

Джуэлл Лайза

Однажды он вышел из кемпинга, прошагал три мили до Ньюнитона под дождем, прижимая к груди бутылку «Тотон Драй», зашел в прачечную, помочился в сушильный барабан, обругал какого-то старика и спер деньги, которые тот приготовил, чтобы заплатить за стирку. Он украл полтора фунта и получил за это три месяца тюрьмы.

— Это было лучшее, из того, что со мной случалось в жизни, — заметил он, — В тюрьме я наконец разобрался с бардаком, в который превратилась моя жизнь.

— То есть? — история Фила захватила Надин, она словно смотрела телепередачу об экстремальных ситуациях.

— Когда там сидишь… Видишь ли, я провел столько лет в убеждении, что в моем существовании на этом свете заложен какой-то высший смысл. Сначала я думал, что мне

предназначено стать богатым, потом — преуспевающим бизнесменом с мобильником, в дорогом костюме и с мозгами, как компьютер. Не получилось. Потом я решил, что должен стать творцом, создать свой стиль, авангардный стиль: этакий крутой фотограф в темных очках и в обнимку с сексапильной подружкой. — Он взглянул на Надин, приподняв брови. Она рассмеялась. — И это, как тебе известно, тоже не получилось. Тогда я занялся всякой нетрадиционной мурой, думал, а вдруг мне суждено стать великим целителем или еще кем. Но когда и с этим вышел облом, я решил полностью переменить образ жизни; подумал, что если я сумею войти в иное измерение, это сделает меня особенным человеком. Я словно… словно примерял на себя разные личины, понимаешь? Прикидывал, какая мне к лицу. А потом бросал, осознавав, что выгляжу законченным уродом. — Он хрипло засмеялся. — Мне пришлось поднапрячься, чтобы сообразить, что некоторые живут в этом мире вовсе без всякого смысла… они просто живут. И тут до меня дошло, что я — как раз из таких, и ничего плохого в этом нет… улавливаешь мою мысль? Что плохого в том, чтобы быть нормальным парнем, делать нормальную работу и иметь нормальных друзей. И когда до меня это дошло, у меня словно тяжесть свалилась с плеч. Я распрямился… Такое впечатление, будто у меня на плече всю дорогу сидел большой противный попугай, а когда меня посадили, он улетел. — Фил пожал плечами и закурил «Ротманс».

Надин протяжно выдохнула:

— Черт, Фил… Конечно, я всегда знала, что скучать тебе не придется, но с тобой столько всего случилось, надо же как круто ты поменял свою жизнь. По сравнению с тобой, я чувствую себя такой скучной и… предсказуемой. Я… я ничего не сделала со своей жизнью!

— А фотография? Ты еще снимаешь? — Она кивнула. — На жизнь хватает?

— Да, более чем.

— Да ну? — интерес Фила к Надин заметно возрос. — Наверное, живешь в хорошей квартирке и все такое?

— Да, — с гордостью подтвердила она.

— Прекрасно! Рад за тебя. А что снимаешь?

— Ну… — Надин замялась, внезапно припомнив, как Фил относился к коммерческой фотографии в университетские годы. — В основном иллюстрирую программные статьи. В журнале «Он». Знаешь такой?

— Ага. Сиськи-письки, да?

— Не только, еще многое другое. Но мне случалось снимать голые задницы, что верно, то верно. — Надин нервно улыбнулась, ожидая, что ее начнут обличать в продажности. Но Фил улыбнулся и даже хохотнул. Надин испустила вздох облегчения. — Я думала, ты придешь в ужас. Уже приготовилась выслушать лекцию о коммерциализации искусства!

— Ну что ты, — ответил Фил. — По-моему, это здорово. Честное слово. Тогда, в Манчестере, я был изрядным придурком. Таким претенциозным. Воображал себя бог знает чем. — Он опять засмеялся, уже более сердечно. Надин становилось все более очевидным, что Фил — уж не тот человек, которого она знала много лет назад, совсем не тот. Он стал на десять лет старше, килограммов на десять худее, а его жизненные ценности подверглись радикальному пересмотру.

— И когда же ты вернулся в Лондон? — спросила она.

— Прямиком из тюряги и вернулся. В марте 97-ого.

— Опять к родителям?

— Ага.

— И все еще у них живешь?

— Не-ет, — помотал головой Фил, — нет. У меня есть квартирка в Финсбери-парк, малюсенькая. Мои.. э-э-э… бабушка с дедушкой сдали ее мне.

— Но ты был у родителей, когда я им позвонила, — озадаченно напомнила Надин.

— Не-ет, — Фил опять помотал головой, — я был у себя, в Финсбери-парк. Переезжая, я перевел туда номер.

— Но… но… а твоим

родителям разве не нужен телефон?

Фил поставил кружку на стол и глубоко вздохнул. Проникновенно глянул на Надин, сжал челюсти.

— Нет. Им телефон больше не нужен. Они умерли.

От неожиданности Надин слегка растерялась.

— Понятно, — она чуть было не начала извиняться, но вовремя одернула себя. — И как давно? Давно они умерли?

Понурившись, Фил отхлебнул пива:

— Год. Год с небольшим.

— Что? Оба?

— Угу.

— Одновременно?

— Да.

— Боже… какой ужас. А что случилось?

— Лучше не спрашивай.

— Но я бы хотела знать.

— Это не очень веселая история.

— Расскажи, — любопытство Надин распалилось до крайности. — Кому же рассказывать, как не мне.

Вздохнув, Фил задумчиво уставился в глубины пивной кружки. Надин уже опасалась, что не дождется рассказа, но наконец Фил поднял голову и приоткрыл рот, глядя куда-то вдаль. Он напомнил Надин старый заржавевший стояк, по которому вода еле-еле течет.

— У матери был рак легких, — начал он. — Она боролась с болезнью три года. Однажды чуть не умерла, над ней совершили последний обряд и все такое. Но мать билась до последнего. Ты помнишь ее? Боевое орудие, а не женщина. И опухоль вроде как исчезла. Ей сделали рентген легких и ничего не нашли. Все говорили, что свершилось чудо. А она твердила, что ее спасла злость, которую она транслировала этому… она называла опухоль «плевком Вельзевула» и ненавидела ее. — Фил усмехнулся. — Она считала, что злость убила опухоль, а не слюнявое позитивное мышление, и не нетрадиционная хренотень, которой я тогда занимался. Как бы то ни было, мать полностью выздоровела, а через два месяца у отца диагностировали рак груди. Я думал, у мужчин такого не бывает; оказывается, бывает. Вот здесь — Он ткнул пальцем в грудную клетку. — Положили его в больницу, сделали анализы, операцию, лечили, как мать, а ему становилось все хуже: опухоль росла, пришлось удалить все мясо с груди, отрезали сосок и прочее… смотреть было жутко… — Он содрогнулся. — Но прошел год, и отец выписался из больницы здоровехонек и опять зажил в свое удовольствие.

Ну и после всего того, что им пришлось пережить, — продолжал Фил, — они решили, что заслужили немножко отдыха где-нибудь в теплых странах на солнышке. Сняли с книжки долгосрочный вклад и отправились в двухнедельный круиз по Средиземноморью… Был не сезон, и билеты обошлись им не слишком дорого. Я помахал им рукой в Портсмуте, и они отбыли. Никогда не забуду их лиц, когда они стояли на палубе, такие счастливые и взволнованные.

О том, что случилось потом, я узнал со слов свидетелей, ведь меня-то там не было… Похоже, дело было так. Мать съела протухшую сардину или еще что; она к ресторанной еде была не привычна, и у нее кишки скрутило, началась рвота, понос… ну ты знаешь. И вот ближе к ночи она стояла на палубе и блевала за борт, ее буквально выворачивало наизнанку, а отец стоял рядом и гладил ее по спине. И вдруг корабль сильно качнуло, мать отшвырнуло к другому борту, но рвота у нее не прекратилась, и она заблевала всю палубу. Она упала рядом с лесенкой, которая вела на нижнюю палубу, такая металлическая лесенка, какие обычно бывают на кораблях, и ударилась головой о какую-то хреновину, и когда отец увидел, что у нее по лицу кровь течет, он рванул к ней, да не врубился, что палуба-то вся скользкая от блевотины.

— И вот, — Фил сделал глубокий вздох и глотнул пива, — бежит он к ней по этой слизи, а корабль опять качнуло, и, как рассказывают очевидцы, он проехался по блевотине, как по льду, а потом шмякнулся, упал на голову прямо у подножия той лесенки и кубарем покатился ступенькам, бум, бум, бум… — Он умолк, чтобы справится с нахлынувшими эмоциями. Надин затаила дыхание. — По словам корабельного доктора, эта лесенка его враз и прикончила. От падения у него переломился позвоночник. Он не мучился…

— О господи, какой ужас, — охнула Надин. — А мама? Что случилось с ней?