Тридевять небес

Глуховцев Всеволод Олегович

Но на шоссе судьбы Сабины Николаевны все это никак не повлияло – точно доктор Юнг коснулся волшебной палочкой, овеяв ее путь незримой защитой. Мир призрачно бушевал по ту сторону невидимых стен, а она была под защитой, под заговором. Заколдованно-неуязвимая, она прошла сквозь эти годы как бегущая по волнам идет сквозь шторм, и пришла, наконец, вот сюда, в кабинет одного из самых знаменитых и могущественных людей мира.

Но сначала все же в приемную, где мелким владыкой верховодил секретарь Троцкого Игорь Познанский.

Он встретил гостью преувеличенно-ласковым обхождением:

– Здра-авствуйте, здравствуйте, Сабина

Николаевна!.. Позволите ваш пропуск?.. Та-ак, все в порядке, прошу, Лев Давидович ждет вас.

Шпильрейн видела, конечно, что эти вальяжные ужимки – типичная секретарская болезнь, преувеличенное осознание своей значимости – но и виду не подала, только вежливо улыбнулась без малейшего намека на иронию, да и не на что иное.

– Благодарю, – с ровной полуулыбкой, и все.

Немыслимо высокая двустворчатая дверь кабинета на вид казалась весящей пудов десять – но отворилась с волшебной легкостью. Нет, никакого колдовства: дверные петли делали придворные мастера, золотые руки; Кремль был собственностью Романовых. Но все же…

– Разрешите?

Сабина Николаевна произнесла это деликатно, однако без всякого подобострастия.

Хозяин предупредительно повернулся к двери – он бесшумно расхаживал по огромному багровому ковру, расстеленному по огромному кабинету; черт его и знает, где умеют делать такие гигантские великолепные ковры.

– Товарищ Шпильрейн? Рад познакомиться. Проходите, садитесь.

– Спасибо.

Она была внешне бесстрастна, но именитого собеседника наблюдала с искренним, хотя и умело закамуфлированным любопытством. Ей доводилось слышать, что знаменитости, увиденные воочию, сильно отличаются от своих плакатный образов; впрочем, она и сама знавала «звезд»: тех же докторов Фрейда и Юнга – но, во-первых, она познакомилась с ними раньше, чем они обрели мировую известность, а во-вторых, даже эта известность не шла в сравнение с безумной славой человека, увиденного ею сейчас…

Так вот: этот человек оказался точно такой же, что на портретах. Прямой, с отличной выправкой, в привычном, ставшем частью образа полувоенном наряде: френч с нагрудными карманами без всяких наград и знаков отличия; галифе, сияющие лаком сапоги – как бы военные, но на самом деле роскошные, шитые на персональный заказ из тонкой кожи. И по контрасту с изысканной брутальностью одежд – над ними царила тронутая сединой пышноволосая голова, некрасивое, умное, надменное лицо в пенсне. Неожиданное сочетание военного и мыслителя – тоже знаковое, создавшее незабываемый портрет второго вождя русской революции.

Голос – приятный, сдержанный, глубокий баритон, рукопожатие крепкое, жесткое, сухое. «Проходите, садитесь,» – единственная дань формальной вежливости. Присев и сам за стол совещаний, он заговорил по делу: быстро, напористо, с рубящей непререкаемой интонацией – не беседовал, но диктовал.

Революция, провозглашал наркомвоен – это не только политический переворот, захват власти и организация новых учреждений, хотя бы и таких сложных, как вооруженные силы…

Так между делом он подчеркнул свои заслуги, ни на секунду не задержавшись на данной теме, но и не забыв про нее. И пошел дальше. В речи его автоматически засквозил ораторский пафос.

Не только это! – говорил он. Все это вещи необходимые, но не достаточные. Это лишь начало революции, ее первые шаги. Настоящий ее успех есть создание нового человека, с новым мировоззрением,

новым мышлением, новыми ценностями. Лишь когда удастся сделать это, тогда и можно говорить о победе революции. Вот…

Здесь он постарался улыбнуться, но вышло это холодновато.

– Вот поэтому я вас и пригласил. Надеюсь, вы меня понимаете.

Она, Сабина Шпильрейн, известна как сильный психолог и психиатр, с высокой репутацией, подтвержденной мировыми светилами этой науки. Власть Союза советских республик чрезвычайно заинтересована в таком специалисте. Чрезвычайно! – подчеркнул Предреввоенсовета. Союз готов гарантировать товарищу Шпильрейн полную поддержку, включая, разумеется, финансовую, в организации института, занимающегося всесторонним исследованием психики… Очевидно, и здесь не нужно лишних слов о значимости этого проекта?

Товарищ Шпильрейн кивнула. Разумеется, это не нужно было ей объяснять. Новая власть стремится создать систему формирования личностей, беспредельно преданных этой власти… а если говорить еще откровеннее, то власть ищет способ влиять на людей. Держать их в невидимой узде – так, чтобы они о том и не подозревали.

Троцкий не говорил об этом прямо – не сказать, что словесно петлял, но и вещи своими именами не называл. Говорил округленно, со спрятанными намеками, и можно не сомневаться: рассчитывал на то, что ученая особа прекрасно понимает суть, скрытую в облаках иносказаний.

Он не ошибался. Так и было. Только он не знал, что она видит больше.

Сабине Шпильрейн совершенно не нужно было напрягаться, чтобы постичь настоящую цель высокопревосходительного лица. Она читала его тайны как по-писаному. О да, конечно, всего не постичь и не прочесть и в самом себе, что уж там о других толковать! Но что-то очень главное, какой-то из стержней другой личности можно угадать безошибочно, вовсе не будучи психологом, а если правду сказать, то и ума на это не надо. Без всякого ума – раз! – и попал в точку, в нечто в самой глубине чужой души, в то, что эта самая душа хотела бы скрыть ото всех… ан нет, не вышло. Это особое, вероятно, врожденное чутье, и оно либо есть, либо нет, вне зависимости и от учебы, и от житейского опыта. Другой вопрос, что с умом и образованием такая угадайка работает на порядок лучше.

И вот Шпильрейн метко ухватила в Троцком его бесконечное упоение собой. Все, что он говорил – а говорил он, в общем дельные, неглупые вещи – для него не имело ценности как таковой. Загадки человеческих душ, да и сами люди интересны ему не потому, что это невероятно увлекательно, что это пространство поиска, волнительных вопросов, находок, решений… Нет. Не то, чтобы он этого в упор не видел – нет, отчего же, это может быть занятным. Но в его системе координат это любопытно и ценно лишь тогда, когда работает на него, на Льва Давидовича.

Вот что главное! Оно и больше ничего: каждый день, каждый миг этого мира должен сигналить Льву Давидовичу, что он выше, умнее и сильнее всех. Что он видит и творит будущее, что где-то линии судеб тысяч незнакомых ему людей сплетаются или расплетаются потому, что он, Предреввоенсовета Троцкий сделал или не сделал росчерк пером по бумаге. Игра в человечество, где ты не пешка, а… А кто?

Бога нет? Ладно, пусть нет. Но им можно стать! А если можно, то и нужно. Так и только так! Он, Лев Давидович Бронштейн, для того и рожден, а став Троцким, должен это сделать.