Тридевять небес

Глуховцев Всеволод Олегович

Ну, а кто этот другой, объяснять не надо.

И вот ведь казус: силы отвернулись, а заботы не делись никуда. Предреввоенсовета, он же наркомвоен должен делать тысячу дел в день, и если раньше это было влет, легко, задорно, с куражом, то стало натужно, муторно, без вдохновения… А впрочем, и тут надо сказать правду: в рабочем графике раньше было не вздохнуть, не продохнуть, а теперь стали появляться пробелы и послабления, и в кабинет председателя стали заметно реже заглядывать те, кто по статусу был почти равен ему. Хотя при встречах вроде бы все оставалось

по-прежнему, общались по-товарищески, бывало, перешучивались и пересмеивались… И все-таки стало что-то уже не то.

Конечно, Троцкий был не тот человек, чтобы впасть в грусть-тоску от таких новостей. Напротив, собирался, как опытный спортсмен перед схваткой. Стал находить особый вкус в минутках одиночества, смаковал их, тасуя расклады, ища решения. Это он умел и без вдохновения.

Вот и сейчас, пройдясь пару раз по кабинету, вернулся к столу, сел.

Ну-ну – мысленно произнес он. Подумаем…

Он собирал себя на четкую, напористую, агрессивную работу мысли – но вместо того почему-то взяла досада на эту дуру Шпильрейн.

Троцкий так и сказал про себя: «эта дура» – чувствуя несправедливость сказанного. Но не удержался.

Конечно, она не дура. Даже напротив – слишком умная. Лев Давидович, признаться, самонадеянно ожидал, что она придет в восторг от его предложения. Возможно, не выразит его, но он-то уж увидит, разгадает ее реакцию. Радость и благодарность не скроешь – он без труда прочел бы это в лице собеседницы.

Ну и разгадать-то разгадал. Шпильрейн повела себя вежливо, осторожно и отстраненно. Иначе говоря, не увидела в нем, Троцком, надежного покровителя. А еще иначе говоря, увидела будущего неудачника.

Вот это и зацепило. И больнее, чем можно было представить. И если уж честно смотреть на это все, то следует признать, что обижаться, гневаться на поведение гостьи незачем. Оно всего лишь отражение увиденного. Шпильрейн повела себя совершенно разумно со своей позиции – за что ее винить?..

Дело в себе самом, Лев Давидович, надо за себя взяться, все проанализировать, не спеша, с толком, с расстановкой… Что-то не так, да. Но ничего еще не пропало. Борьба впереди? Так не привыкать! Сколько было этой борьбы, неужели еще не справлюсь? Надо взяться, да, надо взяться…

Так рассуждал председатель Реввоенсовета. И вроде бы все здраво, да не мог он преодолеть какой-то тусклой апатии, овладевшей не только мозгом, но и всем телом. Не хотелось вставать, даже рукой шевельнуть… казалось очень приятным погрузиться в истому, смежить веки…

Медленно, словно нехотя, он двумя пальцами правой руки снял пенсне, закрыл глаза, помассировал веки. Вознамерившись было поразмыслить, он не то, чтобы ни о чем не думал, мысли сами наплывали мягко, волнами. Да и мыслями-то это не назвать, скорее причуды памяти: города и веси, лица, голоса… Умное, живое, жестко-насмешливое лицо Ленина – не нынешнее, конечно, не предсмертная маска безнадежно больного человека, а то, каким оно было в первой половине восемнадцатого, до выстрела Каплан.

Странно! Вдруг Лев Давидович

понял: то был самый пик, самый взлет и «Старика» и его самого, самый грозовой воздух Олимпа. Больше такого не будет.

И тут же память нарисовала других: Зиновьева, Каменева, Радека. Эти были тогда с ним, Троцким, обходительны, по-товарищески развязны, но он-то чувствовал их зависть и злобу. Еще бы! Они провели со Стариком столько лет бок о бок, на чужбине были его ближайшими соратниками, друзьями – и вдруг откуда ни возьмись возник прыткий выскочка Троцкий, играючи подвинул их, став почти вровень с вождем… Тогда Троцкий, видя это, посмеивался над оттесненными. Теперь он их понимал – очутившись в их шкуре.

Про Иосифа Сталина не скажешь, правда, что он взялся из ниоткуда. Он был давно. Был, был!.. Всегда чуть позади, во второй шеренге, в тени – собственно, сам как тень, работоспособная, исполнительная, исключительно надежная, которую серьезные игроки никогда не рассматривали как конкурента.

А оно вон как вышло.

Троцкий приоткрыл глаза, поморщился. Взгляд был тяжел, невидящ.

Он упустил миг, когда Сталин из тени превратился в мага. Ну, разумеется, это был не миг… а, да что там! Упустил.

Шпильрейн? Поможет ли она?.. Черт ее знает. Скользкая баба. Ну да ладно, попробуем! Возьмемся за дело, поглядим кто кого! Сталин, значит? Ну… ну да, конечно, Сталин! Он нашел путь к магии стихий, и это изощренным нюхом почуяли ловцы ветра, потянулись к нему.

Не моргая, Троцкий жестко усмехнулся. Какое адское злорадство должно бушевать сейчас в Зиновьеве, главном его ненавистнике, тщеславном позере и интригане! Свою мелкую душонку он готов продать кому угодно, хоть Вельзевулу. Сталина он, разумеется, терпеть не может, но Троцкому нагадить – нет выше счастья. И все ради этого сделает, можно не сомневаться.

– Сволочь… – вполголоса процедил Лев Давидович.

В дверь деликатно, но отчетливо поскреблись – так умел только Познанский.

– Да-да! – громко, уверенно, совсем другим тоном откликнулся Троцкий, надев пенсне.

Секретарь проскользнул в кабинет:

– Снизу докладывают, что прибыли представители из Туркестана…

– Да-да, – твердо повторил Троцкий и энергичным движением оправил френч. – Просите.

Секретарь исчез.

Еще две минуты одиночества. Хорошо!

Лев Давидович пытался взбодриться, оживить так знакомый ему кураж лихой удачи… да нет, что-то не выходило. Нет! Нечего себя обманывать.

Он подошел к оконному проему, отодвинул тяжеленную гардину. Осенний день заволакивало ненастьем, темные облака неровно тащило ветром, комкало, разрывало, в разрывах неожиданно вспыхивала синева небес, но тут же пропадала, небо нездоровой мутью каруселило над огромным городом – и никто не скажет, чем и когда это кончится.

Глава 3

СССР, Ростов-на-Дону, февраль 1939

Свет фар, пройдясь по стенам и окнам, описал полукруг – машина свернула в переулок.