Трилогия о капитане Немо и «Наутилусе» в одном томе
Шрифт:
— Среди людей… Нет, я уже не человек!
— Вы — среди друзей.
— Среди друзей! У меня нет друзей!.. — закричал неизвестный, закрыв лицо руками. — Нет… и никогда не будет… Оставьте меня, оставьте…
Он побежал к самому краю плато, возвышавшемуся над морем, и долго стоял там. Сайрес Смит присоединился к товарищам и рассказал им обо всем, что произошло.
— Да, в жизни этого человека есть какая-то тайна, — заметил Гедеон Спилет, — и, по-видимому, лишь угрызения совести разбудили в нем человека.
— Привезли мы сюда какого-то чудака нелюдима, — заявил моряк. — Очень
— Он хранит какую-то тайну, и мы обязаны ее уважать, — живо ответил Сайрес Смит. — Если он и совершил проступок, то жестоко за него поплатился, и да простятся ему грехи его.
Два часа неизвестный провел один на берегу; очевидно, под наплывом воспоминаний в его душе ожило прошлое, и, конечно, прошлое печальное; колонисты не теряли из виду несчастного, но не пытались нарушать его уединения.
И вот после долгого раздумья он словно принял какое-то решение и подошел к Сайресу Смиту. Его глаза покраснели от слез, но он больше не плакал. Казалось, он был испуган, пристыжен, ему хотелось сжаться, стать незаметным, взгляд его был потуплен.
— Сэр, — обратился он к Сайресу Смиту, — вы и ваши товарищи — англичане?
— Нет, мы — американцы, — ответил инженер.
— Ах, вот что, — воскликнул неизвестный и негромко добавил: — Тем лучше.
— А вы, мой друг? — спросил инженер.
— Англичанин, — быстро ответил он.
Ему, очевидно, нелегко было произнести эти несколько слов, потому что он тотчас же ушел с берега; он бежал от водопада к устью реки и, казалось, был вне себя от волнения.
Как-то раз, проходя мимо Герберта, он остановился и спросил сдавленным голосом:
— Какой теперь месяц?
— Ноябрь, — ответил Герберт.
— А год?
— Тысяча восемьсот шестьдесят шестой.
— Двенадцать лет! Двенадцать лет! — повторил неизвестный. И внезапно убежал.
Герберт рассказал колонистам об этом разговоре.
— Наш несчастный пленник, — заметил Гедеон Спилет, — потерял счет месяцам и годам.
— Да, — прибавил Герберт, — значит, он прожил двенадцать лет на острове Табор!
— Двенадцать лет! — повторил Сайрес Смит. — Да, если двенадцать лет прожить в одиночестве да еще с пятном на совести, рассудок потерять нетрудно.
— По-моему, — сказал тут Пенкроф, — этот человек вовсе и не терпел кораблекрушения, а просто его отвезли на остров Табор в наказание за какое-то преступление.
— Пожалуй, вы правы, Пенкроф, — поддержал его журналист, — а если это так, то люди, высадившие его на острове, непременно вернутся за ним!
— И не найдут его, — заметил Герберт.
— Значит, надо отправиться на остров… — заметил Пенкроф.
— Друзья мои, — сказал Сайрес Смит, — не будем обсуждать этот вопрос, пока не узнаем, в чем тут дело. Я уверен, что несчастный исстрадался, что он жестоко поплатился за свои проступки, как бы велики они ни были, что он томится желанием открыть нам свою душу. Не будем пока принуждать его к этому. Он, конечно, все сам расскажет, и тогда мы увидим, как поступить. К тому же только неизвестный может сказать нам, надеется ли он, верит ли он, что когда-нибудь вернется на родину. Я лично сомневаюсь, что это будет ему дозволено.
— Почему же? — спросил журналист.
— Потому
— Никак я не пойму одного, — заметил моряк.
— Чего же именно?
— Если двенадцать лет назад человека высадили на острове Табор, стало быть, он уже много лет пребывает в том одичалом состоянии, в каком мы его и нашли!
— Вполне вероятно, — сказал Сайрес Смит.
— Выходит, он написал записку несколько лет назад!
— Без сомнения… Однако по всему видно, что записка написана недавно…
— Да и не может быть, чтобы бутылка с запиской несколько лет плыла от острова Табор до острова Линкольна.
— В этом как раз нет ничего невероятного, — возразил журналист. — А может быть, ее уже давным-давно прибило к нашему острову.
— Ну, нет! — отвечал Пенкроф. — Не могло ее волной смыть с берега, и думать нечего — ведь на южной стороне полно скал, и она сразу же разбилась бы.
— Вы правы, — произнес Сайрес Смит, о чем-то размышляя.
— Да кроме того, — прибавил моряк, — пролежи записка несколько лет в бутылке, она наверняка попортилась бы от сырости. А ведь она была в целости и сохранности.
Замечание моряка было вполне правильным: в этом-то и заключалось самое непонятное, ибо записка, найденная колонистами, казалось, была написана недавно. Больше того, в ней точно указывались широта и долгота острова Табор, а это говорило о больших познаниях ее автора в гидрографии, которых не могло быть у простого матроса.
— Опять мы встречаемся с чем-то необъяснимым, — сказал, наконец, инженер, — но все же не следует вызывать на откровенность нашего нового товарища. Он сам расскажет нам все, друзья мои, когда захочет.
Прошло еще несколько дней; неизвестный не произнес ни слова и ни разу не вышел за частокол, окружавший плато. Не покладая рук, не теряя ни минуты, он работал на огороде, но поодаль от остальных. В часы отдыха он не поднимался в Гранитный дворец и довольствовался сырыми овощами, хотя все звали его к столу. Он не приходил ночевать в отведенную ему комнату и спал на плато под деревьями, а в ненастную пору прятался среди скал, — словом, он жил так же, как на острове Табор, когда его единственным пристанищем был лес; все попытки колонистов изменить привычки неизвестного были тщетны — им пришлось запастись терпением. И вот, наконец, в нем заговорил голос совести, и ужасные признания невольно сорвались с его губ, словно под воздействием непреодолимой силы.
Десятого ноября, около восьми часов вечера, когда колонисты сидели в сумерках под навесом, увитым зеленью, перед ними неожиданно предстал неизвестный. Его глаза как-то странно блестели, а на лице вновь появилось свирепое выражение.
Сайрес Смит и его товарищи были поражены, увидев, что неизвестный так взволнован: его зубы стучали, будто от озноба. Что с ним? Быть может, он ненавидит людей? Или ему надоело жить в семье честных тружеников? Или в нем снова заговорили кровожадные инстинкты? Колонисты так и подумали, услышав его бессвязную речь.