Тринадцать лет спустя
Шрифт:
Презентация моей книги в Нью-Йорке благополучно состоялась. Хотя запах гари, пыли еще резко ощущался на нью-йоркских улицах — все приглашенные пришли. Коррекция коснулась лишь помещения. Власти запретили проведение многолюдных собраний и мероприятий в многоэтажных зданиях. А в Нью-Йорке сплошь небоскребы. И нашу презентацию перенесли в помещение русского ресторана «Самовар». Один из владельцев коего Михаил Барышников. Значит, к балету касание есть.
Гостей было множество. Особо порадовала моя новая встреча с великим Ричардом Аведоном. Ныне уже, увы, покойным. Мои
Но скажу откровенно. Что-то меня в Америке ныне огорчает. Как тянулись мы все прежде ко всему американскому, радовались каждой встрече с Америкой. Но коробили меня сейчас сентябрьские «единодушные вставания» и «бурные аплодисменты всех присутствующих» членов американского конгресса после призывных фраз президента Буша. Крупные планы телевидения прилежно фиксировали все в деталях. Детей, трогательно читающих стихи. Значки на лацканах пиджаков с американским флажком. Что-то слишком знакомое всплывало из моей советской памяти.
А уже после трагического сентября, приезжая в Америку, стала ощущать я некий леденящий дух подозрительности, недоверия с первых же шагов в аэропорту. Опять что-то знакомое. Нехорошее. Выстраданное. Унизительное. А теперь еще громогласные сообщения средств массовой информации о законности и необходимости прослушивания телефонных разговоров…
Несколько лет назад я с обалдением прочла в газете «Аргументы и факты» (АИФ № 6, февраль 1995 года, «Большой театр на Лубянке») большое интервью с генералом Питоврановым. Он мне очень помог в тяжелейшие годы жизни, когда кагебэшное дурачье зачислило меня в английские шпионки. И 24 часа в сутки гоняло по моим пятам оперативную машину. Питовранов меня тогда спас. Об этом я писала в прошлой книге.
И вот настали годы откровенности. И я читаю о том, что у нашей с Родионом постели в квартире на Кутузовском проспекте стояло прослушивающее устройство (верно, вмонтировали его прежде, чем выдать нам въездной ордер). А мы только-только поженились. Слушать разговоры молодоженов — безмерное бесстыдство! Даже в интересах «безопасности государства».
А теперь узнаю, что американское правительство числит прослушку обязательным условием современного демократического американского образа жизни…
Террор — это чудовищно. Террор — это ужас. Террор — это безвинные смерти. Но не повторяйте советских путей, мои дорогие американцы…
…Мы кладем с Родионом цветы на страшное место гибели нашей дорогой Шуры в подземном переходе на площади Пушкина. У мемориальной доски, вмонтированной в мраморную стену, несколько букетов живых цветов. Гвоздики. Роза. Ветка сирени.
Кому еще дорого это печальное, жуткое место?..
Глава десятая
Цена улыбки, или Обаяшка
Эти
Уже несколько дней откладываю в сторону я перо, которым пишу свои черновики. И задумываюсь, задумываюсь… Как, с чего начать эту нелицеприятную повесть? С какого конца? И поменьше нервничать, вспоминая грязь…
В одном из спектаклей «Кармен» в роли Коррехидора появился молодой танцор. Гедиминас Таранда. Он обратил на себя внимание артистизмом и лучезарной сладкой улыбкой, которой награждал каждого.
— Какой обаяшка, — ворковали кордебалетные девицы.
Доходили до меня разговоры, что Обаяшка то героически и самопожертвованно закрывал грудью Главного от наскоков инакомыслящих, то продавал его «великий образ» за пару сребреников. Но такие перевертыши у нас в театре были. Удивить балетное общество беспринципностью всегда было трудно.
Уже когда покинула я сцену Большого — отошлю любопытствующих к своей прошлой книге, там все подробно изложено, — Обаяшка собрал небольшую балетную группу, которой дал название «Имперский русский балет». Все организационные тяготы были возложены на бывшего танцора ансамбля Моисеева Николая Анохина. Он и стал административным директором.
В год развала СССР таких групп возникло множество. Как грибов после дождя. Только дождь был не грибной, не теплый, а совсем холодный, ледяной. Танцорам, попросту говоря, жрать было нечего. С реформами Ельцина и Гайдара зарплаты и артистические накопления превратились в придорожную пыль.
Я не была исключением. Все, что переводил мне театр в сберкассу в проезде Художественного театра, я в одночасье потеряла. Стремительно прираставшие к прошлым цифрам нули все изничтожили. Значит, и моя зарплата в театре за годы и годы работы улетучилась. Выходит, танцевала я в Большом бесплатно. По шефской линии.
Портативные балетные труппы давали возможность танцовщикам (главным образом из-за гастрольных зарубежных поездок) не ах, но как-то существовать. В параллель с имперской труппой появились ансамбли у Гордеева, Радченко, Смирнова-Голованова. Да и много других. Сейчас от них проходу нету. Куда ни приедешь, на всех сценах московские балетные труппы выступают. Столько жителей в Москве не наберется, сколько танцовщиков из Москвы разъезжают по миру. Ну и пусть разъезжают. Людям же жить надо!..
Чтобы укрепить свой кассовый авторитет, Обаяшка обратился ко мне с просьбой. Разрешить пользовать на шапке имперского балета мое имя:
— Импресарио с вашим именем охотнее будут нас приглашать.
Понимая бедственность сложившейся для балетного люда экономической ситуации в стране, свое согласие я дала. Согласие устное. Не письменное. Тогда и начали в верхней части каждой афиши печатать: «Почетный президент Майя Плисецкая».
Не раз и не два выступала я вместе с «Имперским русским балетом». И взаимопонимание у нас было.
Изначальный репертуар составляли эффектные концертные номера и два-три одноактных балета. Да, конечно, обязательная на все случаи жизни фокинская «Шопениана».