Тринадцать тысяч дней без солнца. Часть первая
Шрифт:
Во сне я доходила с ней до определенного уровня и останавливалась. Это был то какой-то поворот, то двери, то ещё что-то. Поняв, что я не уводимая, Ленка перестала мне сниться. Потом от неё был звонок. Звонок с того света, буквально. Но это совсем другая история.
Глава 3
Пока писала о Ленке, вспомнила одну нашу с ней общую историю. Которая явственно говорит о том, что изнасилована я могла быть не в одиннадцать лет, а в шесть примерно. А то и убита. Ну, и Ленка паровозом. И не дожила бы она даже до своих золотых двадцати пяти. Дело было в нашем почти обычном советском дворе. Почти, но не совсем обычном. В одной части нашего города, Нефтяниках, стояли коробки из пятиэтажных дворов. В другой части, именуемой центром, были красивые старые сталинские дома и прилегающие к ним дворики. А мы находились посреди города, и у нас был особый двор. Два кирпичных дома постройки начала двадцатого века. Самого начала, до революции ещё. Позади домов парк, а впереди небольшое пространство, в котором воткнули беседку и песочницу. Также был небольшой
А тогда мы с Ленкой еще не ходили в школу. Мне было шесть лет, Ленке – пять. Мы с полным правом болтались по улицам в обычный летний ранний вечер. Дворовая бездомная на хрен никому не нужная кошка родила котят. Никто не удосужился их утопить, – интеллигенция!, – они подросли и смело смотрели на мир своими восторженными глазами. Жильцы ворчали и бухтели, ничего хорошего малышей не ждало. Мы с Орловой, как две дуры-энтузиастки, которым больше всех надо, ловили прохожих и умоляли взять красивого котенка. Никаких денег мы, само собой, по своей наивности и простоте, за них не хотели. Просто жалели котят, надеялись устроить их судьбу. Сделать её менее безнадежной. Но небезнадежная судьба в лице доброго прохожего к котятам почему-то не торопилась. Мы устали, вспотели, были расстроены и почти ревели. И тут появился ОН. Чёрт, как он был хорош! Даже своими незрелыми мозгами шестилетней девочки я это сразу поняла. Парень был высоким блондином, хорошо одетым и беззаботным. Он сразу объявил нам, что конечно возьмет котенка. Но сначала мы должны помочь ему. Ничего не напоминает? В первой главе от меня тоже требовалась какая-то помощь. Именно это послужило поводом, чтобы заманить меня в ад. История и тут не выдерживала никакой критики. Блондин рассказал нам, что на территории нашей школы, в сарае – был и такой – живут птенцы. Их маму съела кошка. И что, если мы немедленно не поможем этим бедным крохам, кошка съест и их. Готовы, девочки, отправиться на спасение птенцов? А потом мы вернемся, и спасем всех котят. Не вечер, а спасательный марафон, просто. И мы пошли. Спасать птенцов.
Что мне особо запомнилось от нашего спутника. Несмотря на всю очевидную красоту, в нём был один изъян. Глаза. Нет, глаза тоже были красивыми. Голубыми. Того самого настоящего цвета яркого голубого неба. Вот только они были какими-то… бесконечно холодными. Холоднее глаз я не видела ни у кого. Ни до, ни даже после. Глаза как бритва, так, наверное, можно сказать. Безжалостные глаза. Глаза убийцы, я так думаю сейчас. А тогда мы просто шли за ним. И почти дошли. Точнее, я остановилась на уровне гаражей. Через пару метров начинался страшный участок дороги. А там и кусты, и даже если его миновать – далее будет полузаброшенный школьный сарай, в котором якобы птенцы, да и сама территория школы в это время пуста. И я тормознула. Покрутила головой. Проклятье, даже в гаражах не было ни души. То есть, собственно мы уже находились в безлюдном пространстве. И я не хотела дальше идти. Мое подсознание, с которым у меня тогда ещё была связь, кричало, вопило, что нужно остановиться. Охрипшим от страха голосом я спросила, стараясь казаться смелой и уверенной. Получилось. Почти строго:
– Ну? И где ваши воробушки?
Точно! Он говорил – воробушки. Не птенцы! Ёбушки-воробушки, как говорит один мой близкий человек. Мужик остановился, повернулся к нам. Лёд глаз резанул меня по лицу, стало еще страшнее.
– Воробушки? Воробушки вон там, в сарае. Я же говорил. – как-то растерянно сказал он.
– Ну так че? Пошли что ли? – влезла «умная» Ленка.
– Куда? – удивился парень.
– Так воробушков спасать. – Лена не унималась. Кого-то ей было необходимо спасти.
– Воробушков? А воробушков кошка уже съела. – неожиданно он присел передо мной на корточки и взял меня за руку. Его лицо стало чуть светлее, но глаза не изменились. Парень спросил, глядя мне в лицо, не отрываясь. – Как тебя зовут?
– Ира. – ответила я. Теперь-то уж что. Я думала, что это конец. Он сжимал и разжимал мою руку. То, что ему безумно трудно, я чувствовала даже будучи ребенком. Не понимала – почему.
– Ира… Ирочка. Ты очень красивая. Знаешь? – я кивнула. – У меня племянница есть, на тебя похожа. Ну, счастливо тебе, Ира.
Он встал и очень быстро ушёл. Я не могла поверить в то, что он правда нас отпустил. Ноги вросли в асфальт. Очнулась я от того, что Ленка дергала меня за руку.
– А?
– И чёйта было? – протянула Ленка. Я промолчала. Просто схватила её за руку, и мы бегом побежали к дому.
Сейчас, когда я рассказываю вам эту историю, вспоминаются какие-то мелкие детали, которые, казалось, уже забылись. Но даже не это важно. В моей груди разливается благодарность к тому человеку. Настоящая, теплая, искренняя благодарность. Несмотря на его ледяные глаза убийцы. Несмотря на то, что вполне вероятно, он причинил кому-то боль и страдания, и даже, возможно, не одному человеку. Но меня-то он отпустил. Чего ему это стоило – я не знаю. Но отпустил. Где бы ты не был,
Я уже писала, что росла странным ребенком. Да и выросла в странного человека, чего уж греха таить. В чём странность? Их было много. Ну, во-первых, моё сожаление по поводу отсутствия у меня папы трансформировалось в какую-то странную привычку искать отца в каждом мужике. Александр Петрович, сволочь ты равнодушная, а знаешь, как хреново девочке, которая хочет, чтобы у неё был отец, а? Ну, до шести лет – ладно. Там у меня был дед. Он меня бесконечно любил, баловал, и всюду брал с собой: и на прогулки, и на работу. Защищал. Даже внутри семьи у меня была защита. А семья у меня была та ещё. Интеллигентная обертка и пиздец вместо начинки. Бабушка, например, которая в общем-то любила меня, могла запросто лишить внучку еды в качестве наказания. И мой дед, который сроду к кухне не приближался, с гневными криками шёл к холодильнику и плите, и кормил меня собственноручно. Как сейчас помню его злые реплики в адрес бабушки: «Лишением еды наказывать нельзя!». Я помню деда и хорошо, и мало. Всё-таки, 1978й год – это было очень давно. Первый раз он упал примерно за месяц до своей смерти. Я кинулась, чтобы подсунуть руки ему под голову, одновременно звала бабушку: «Бабушка, скорее, звони в скорую, деду плохо!». Инфаркт. Второй по счету. Первый был за несколько часов до моего рождения, я об этом рассказывала. После больницы он немного побыл дома. А дальше картинка повторилась до мельчайших деталей. В том же халате, что и первый раз, дед вышел из своего кабинета и начал падать на пол. В том же месте. Только я уже не кинулась к нему, чтобы помочь. Не звала бабушку. Я просто страшно закричала, и кричала долго, на одной ноте. Откуда я могла знать, что это конец? Как почувствовала? Не знаю. Но это и правда было всё. Деда похоронили, а я лишилась самого близкого человека. Самого верного друга. И острее острого ощутила свою безотцовщину. Ходила по улицам и заглядывала в глаза всем мужикам. А вдруг именно этот и есть мой папа. У мамы было прекрасное объяснение моему странному отношению к мужикам: дочка растёт шлюхой. Вот так вот, ни больше, ни меньше. Мне уже дохуя лет, скажем так. И мужиков у меня было не так, чтобы мало, за всю мою сознательную жизнь. Были мужья, были любовники. Даже любовницы. Но вот шлюхой мне стать так и не удалось. Прости, мама, что не оправдала твоих ожиданий.
Когда дед умер, я понимала, что потеряла его. Что рядом со мной его больше не будет. Но абсолютная невозможность контакта не укладывалась в моей голове. И если дома меня обижали, я говорила: «Вот напишу дедушке на кладбище, и пожалуюсь на вас». А они ржали надо мной. Достойный повод поржать, ничего не скажешь. Глава семьи, которого не стало, и я до сих пор считаю это самой глобальной потерей в нашем роду. И несчастный ребенок, лишившийся любимого деда, друга и защитника.
Странности… странности… что есть странность? Отклонение от нормы. А кто устанавливает нормы? Общество? Может, моя главная странность именно в том, что я никогда не зависела от общественного мнения? Вот я сейчас пишу книгу, и очень стараюсь её писать хорошо. Также, как писала хорошо свои предыдущие книги. И мнение людей о моих книгах меня волнует. И мне хочется писать так, чтобы людям нравилось читать. Мне важно, что подумают читатели о моей книге. Но не обо мне. Обо мне можно думать всё, что угодно – это не беспокоит и не задевает меня. На нашей потрепанной планете есть несколько человек, которые любят меня вопреки всему. Любят такой, какая я есть. И я их люблю. За то, что они не пытаются меня оценивать и редактировать. А на мнение остальных представителей человечества мне глубоко похуй. Уж простите.
Разговаривать самой с собой – это странно? Думаю, да. Я занимаюсь этим, сколько себя помню. Но это не те разговоры, что у всех. Приведу пример. Сижу у подруги в гостях. Она открыла холодильник, и говорит:
– Так, эту кастрюлю я переставлю сюда, а эту колбасу подвину вот так. А сюда молоко, да. И ещё место останется.
Я говорю:
– Юль, ты чего, разговариваешь с холодильником? Или с колбасой?
– Ой, а ты, можно подумать, сама с собой не разговариваешь!? – возмущается подруга.
– Разговариваю. Но именно сама с собой, а не с предметами.
Я могу, например, представить, что будто стала уже знаменитой, и даю кому-то интервью. Предположим, Дудю. Интервью у Дудя зависит от гостя. Если гость интересный – интервью хорошее. Если гость пресный – интервью говно. Программа со мной получилась бы совершенно точно огонь. Тысячу процентов плюс голову на плаху готова положить, что огонь. Ну, а пока я не даю интервью журналистам, я даю его себе. Вполне интересно даю. Я бы таким образом и брать интервью могла бы, думаю. Технически могла бы. Но мне неинтересен практически никто из живущих. Я бы хотела взять интервью, например, у Высоцкого, Довлатова, Булгакова, Евгения Евстигнеева, или Джо Кокера. В принципе, из живущих мне интересен Тарантино. Это уникальный человек. Из говна и палок он создает киновселенные, отличающиеся от всех остальных фильмов в корне. Но Тарантино так фильтрует базар, что может погубить любую скандальную задумку для интервью. А вообще я вот сейчас поняла, почему у Дудя программы скучные. Ему насрать на собеседника, тот его не волнует. Он всё это делает для себя и про себя. Именно поэтому я и не занимаюсь журналистикой. У меня бы тоже всё было для себя и про себя. Итак, сейчас это интервью. А в детстве я говорила сама с собой, когда хотела поговорить со своим отцом. Да, именно так. Воображаемых друзей у меня не было. А воображаемый отец – был.