Тринадцатая пуля
Шрифт:
Мой разум и сердце отказываются это принимать… Не хочется быть песчинкой…
А может, Ему там, на небесах скучновато, вот Он и подбирает себе компанию по душе… Этим можно объяснить и то, что часто Он забирает лучших, а похуже оставляет нам.
А может, Господь давно не вмешивается в нашу земную жизнью. Надоело…
Ревнители Веры обвинят меня в святотатстве — еще бы, я посмел критиковать Бога!
Ах, не Господа я критикую,
А я лишь человек, которого общество с детства воспитывало воинствующим атеистом и который теперь пытается найти в себе силы поверить в то, во что люди верят уже не одно тысячелетие.
И один из способов приблизиться к Богу — это разговаривать с Ним, разговаривая с самим собой. Что ж здесь плохого?.. Интересно, а можно поверить в Бога без церкви? Церковь отпугивает меня уже тем, что предлагает верить без рассуждений. Хотя я люблю бывать в церкви. Там покойно, а летом еще и прохладно…
…Меня всегда заставлял замирать церковный колокольный звон по вечерам. Когда смолкает пенье птиц и шум лесов…
… Меня давно интересуют вопросы веры. Если верить церкви, Господь всемогущ и, что самое главное, всеведущ. Тогда мне непонятно, зачем ставить надо мной опыты, испытывая меня смертью любимой женщины? Зачем Он возится со мной, ничтожным, если Ему и так заранее всё известно и ясно?
Значит, не знает?! И значит, не так уж и всемогущ?..
А если предположить, что знает, то подобные опыты, на мой взгляд, отдают садизмом.
Прости мою душу грешную…
…Воспоминания о Лидочке долгие годы омывали мое сердце чистой, умиротворяющей кровью, успокаивали мою дырявую душу и дарили печальные тихие слезы.
Коли такие удивительные девушки попирают нашу грязную землю нежными ногами — значит, думал я, не стоит раньше времени расставаться с жизнью.
Тут я с Церковью заодно…
…Итак, мы с Лидочкой ехали к Полховскому. Таксист честно зарабатывал себе на хлеб с маслом: машина, свиньей визжа на поворотах, проворно углублялась во чрево старого Замоскворечья. Лихо осадив у богатого подъезда, таксист обернулся, и я увидел его радостное предновогоднее лицо. Приехали.
Переводя дух на площадках, поднимались длинными лестничными маршами. Держа в своей руке ласковую Лидочкину ладошку, я впервые по-настоящему поверил в реальность свершившегося чуда.
Массивные, почти дворцовые, двери. Медная табличка со знакомой и знаменитой фамилией. Звонок. Ожидание. Скрип петель. Озаренная сумасшедшим светом прихожая.
— Ммме-е-е-е, — радостно заблеял мой друг, смахивая с рыжей профессорской бороды остатки некой закуски. Церемонно поклонился Лидочке, помог ей снять шубу, ткнул пальцем в сторону смутного
Мы с Лидочкой долго шли по нескончаемо длинному, наполненному праздничными запахами коридору.
Двигаясь на гул голосов, очутились на пороге комнаты, превосходящей размерами хороший банкетный зал.
Нас встретил громоподобный рев. Мы озадаченно завертели головами. Столь исступленно орали гости, приветствуя известного драматического артиста, который как раз вставал из-за стола и, избалованно морща лицо, тщательно вытирал красивые губы белоснежной салфеткой.
Мы с Лидочкой незаметно прошли к столу и сели на свободные стулья. Артист, по всей видимости, готовился что-то произнести. И он не обманул всеобщих ожиданий. Монументально приосанившись, актер махнул рукой с зажатой в ней салфеткой в сторону высоченной, сверкающей новогодними огнями елки, и, установив тишину, сочным голосом начал:
Уходит Старый год, уходит,
Нам не вернуть его никак.
А Новый год?
Он рядом бродит.
Он воцарится через час,
И, разорвав вселенский мрак,
Он будет долго верховодить
И долго будет мучить нас.
Уходят годы, как больные,
Которым жить не суждено.
Уйти из жизни — не вольны мы,
Пока не выпито вино…
Попивая вино, я внимательно наблюдал за актером, который, похоже, в совершенстве владел набором блистательных, выверенных, отработанных годами приемов, позволявших ему держать публику за одного большого дурака и делать с этим дураком все, что ему заблагорассудится.
Он обладал впечатляющей, победительной внешностью: высоким ростом и традиционной для актеров такого рода седой гривой, которая украшала бледное лицо пароходного шулера.
Голос у него был столь густой, низкий и громкий, что от его звука, говорят, приседали молоденькие статистки. О нем ходило немало слухов. И были эти слухи таковы, что в любовной, так сказать, сфере, сего достойного мужа сопровождали сплошные удачи.
— В его послужном списке, — как бы угадав мои мысли, прошептал над моим ухом некто невидимый, — в его послужном списке были победы. О да! Были! И какие!.. Страдающие одышкой, которую в патетические минуты не без успеха выдавали за стон страстной плоти, отечные пожилые обладательницы свинцовых плеч — дамы санаторно-оздоровительного типа, готовые на все и сразу…
А сухопарые, длинноносые, похожие на страшных сказочных птиц, провинциальные библиотекарши, которые скрывали за мутными стеклами очков близорукие глаза, горевшие неутоленным цыганским огнем… О, сколько их было, этих восхитительных побед! Эти прекрасные дамы — его продовольствие. Он ими питается. Ими он подпитывает свое эго! Как крокодил в зоопарке, который поддерживает свое холоднокровие за счет молоденьких курочек.
А тем временем крокодил вдохновенно продолжал: