Тринадцатая

Чарская Лидия Алексеевна

– Нет! Нет! Цветы – это слишком мало. Я предлагаю другое. Когда нам за ужином подадут нашу порцию пастилы, пусть каждая отложит свою пастилку для новенькой. Я соберу их, уложу в большую коробку, перевяжу ее ленточкой, и мы все вместе поднесем коробку новенькой. Кто согласен – подними руку!

Двенадцать ручонок, чистеньких и грязных, закапанных чернилами, с кляксами на ладонях и с царапинами на пальцах, одинаково дружно поднялись и замахали над белокурыми, русыми и черненькими головками.

Ганя Сидоркина, тихая маленькая девочка, дочь

ушедшего из деревни в соседний город на заработки мужичка, подобранная год тому назад Валерией Сергеевной с сильным воспалением легких в сыром углу подвала, – эта самая Ганя Сидоркина произнесла приятным голоском:

– Мне нечего подарить бедной сиротке, но зато я буду застилать ее постель каждое утро и каждый вечер, обметать пыль с шкафчика и вытирать мокрой щеткой пол около кроватки, чтобы ей не пришлось самой этого делать.

– А я ей буду рассказывать сказки! – весело крикнула смугленькая Наля, умевшая выдумывать чудесные волшебные рассказы, которыми она забавляла подруг.

– А я научу ее воспитывать куклу и приучать ее к порядку, – и Саша Кудряшова, или Саша-растеряша, как прозвали все эту девятилетнюю, всегда все забывающую и рассеянную девочку, выступила вперед.

Все остальные при этих словах Саши громко рассмеялись.

– Саша-растеряша научит порядку! Как же!

Оля и Катя Хмуровы, две сестрички, восьми и десяти лет, очень похожие одна на другую, неразлучные, как два маленьких попугайчика, присоединились к своим подругам.

– Я ей наберу земляники в лесу, – сказала старшая, Оля.

– А я поймаю для нее зеленого кузнечика и посажу его в банку, – вторила ее младшая сестрица Катенька.

– А он тебе, кузнечик твой, сядет на нос и нос отъест! – засмеялась бойкая Софочка, отлично знавшая, как и все остальные, слабость Кати: она трусила, боялась каждого пустяка и часто плакала от страха.

Катя скорчила плачущую рожицу и сквозь слезы проронила:

– Кхи… Кхи… Кхи! Неправду ты говоришь, не отъест мне носа кузнечик!

– Кхи… Кхи… Кхи! – передразнила подругу Софочка. – Только оттого и не отъест, что примет его за еловую шишку! Видишь, какой он у тебя большой?

– И вовсе не большой! – запищала Катя, в то же время ощупывая пальцами свой носик. – О-оля, скажи-и, чтобы она не смела меня обижа-ать! – плаксиво затянула она, обращаясь к старшей сестре.

– Не смей ее обижать! – коротко и строго остановила Софочку Оля.

– Не смей обижать, изволь молчать! – подхватила Софочка. – Не хочу молчать, хочу сказать! Катенька-плаксушка, глупая девчушка, перестань реветь, будем песни петь, будем цветики рвать, ими новенькую встречать! – затараторила шалунья, имевшая слабость говорить в рифму, стишками – к великому удовольствию всех остальных девочек.

Все тотчас же окружили Софочку тесной толпой, требуя продолжения шутки:

– А дальше, а дальше как?

– А дальше дома нет! Господин «А дальше» ушел на обед! – давясь смехом, продолжала озорница. – А когда придет домой, тут вопрос уже другой! –

заключила она самой высокой ноткой и неожиданно волчком завертелась по комнате.

Протиснулась вперед маленькая девятилетняя Сара Блюм – болезненная, бледная, совсем прозрачная девочка с печальными глазами и голубыми жилками на висках, дочь бедного еврея-башмачника, имевшего свою лавочку в соседнем городе, куда Сару возили каждую субботу повидаться с ее больным отцом.

– Мне папа всегда дает мятные пряники и карамельки, – застенчиво промолвила Сара, – и вот… И вот я с этого дня не буду их кушать, чтобы накопить их для новенькой. У меня уже припрятано немножко в моем шкафчике.

– Это хорошо, – согласилась Наля-сказочница и, помолчав с минуту, прибавила: – А какое у нее странное и красивое имя, у этой новой девочки! Кодя, Конкордия… В следующей моей сказке я назову так одну заколдованную принцессу, – неожиданно решила она.

– Ее папа утонул в Черном море во время бури. Ах, как это ужасно – потерять и отца и мать! Не правда ли, девочки? – и Наташа Чижова, побледнев, закрыла свои чудесные голубые глазки.

– Мы будем крепко любить ее! – как бы в утешение ей прозвучал звонкий голосок малютки Ляли.

– Она, должно быть, очень тихонькая и грустная, бедняжка, – шепнула Липа.

– Всегда печальная, – вторила ей Сара, которая сама редко смеялась, озабоченная болезнью отца.

– И плачет, верно, часто-часто, бедненькая, – подхватили сестрички.

Но вот внезапно отделилась от толпы десятилетняя Маня Кузьмина и с испуганно-встревоженным лицом громко воскликнула:

– Что же это такое, девочки?! Этого нельзя! Никак невозможно! Не годится поступать в Убежище тринадцатой девочке. Подумайте! Ведь она будет – тринадцатая!

– Ну да, тринадцатая, – подхватили дети, – что же из того, что тринадцатая?

– Да ведь число тринадцать – нехорошее число, – с жаром продолжала Маня. – Говорят, оно всегда приносит какое-нибудь несчастье! В тринадцатое число каждого месяца никакого дела предпринимать нельзя; тринадцати человекам нельзя за стол садиться, а то непременно кто-нибудь да умрет. И, стало быть, девочка, тринадцатая по счету…

– Стыдись, Маня, какие ты глупости говоришь! – прервала подругу Большая Липа, считавшаяся самой разумной из девочек. – Не объясняла ли нам сама Марья Андреевна, что у Господа Бога все дни одинаково равны? Верить в какие-то несчастные числа – это, прости, пожалуйста, чепуха!

– Ай да, Липа, молодец! Пристыди ее в конец, чтобы чуши не болтала, чтоб подружек не смущала, – выскакивая вперед, снова скороговоркой выпалила Софочка.

– Верно говорит Липа, – вмешалась в разговор смуглая Наля-сказочница, – если послушать Маню, так следовало бы бедную одинокую сиротку бросить без призора потому только, что она будет в нашем Убежище тринадцатой.

– Стыдно, Маня, стыдно! – загомонили со всех сторон девочки.

– Да ведь я же сама так слышала… – оправдывалась Маня.