Тринадцатый подвиг Геракла (сборник)
Шрифт:
– На спортплощадке, – сказал Керопчик.
– А что он хочет? – спросил Керопчик. Чик окончательно уверился, что Керопчик ничего не знает о ждущем его возмездии.
– Не знаю, – сказал Чик. – Он спросил меня: «Керопчика не видел?» Я сказал: «Видел». Тогда он сказал: «Приведи его сюда».
Теперь все игравшие в карты бросили играть и прислушивались к тому, что говорит Чик.
– Ты с ним дела не имел? – спросил один из игравших.
– Никогда, – сказал Керопчик и пожал плечами.
– Ну пойди, –
– Я сейчас прикандехаю, – сказал Керопчик и, сунув во внутренний карман пиджака кучу мятых денег, лежавших возле него, встал.
Он отряхнулся и, плотнее заложив в брюки сбившуюся рубашку, затянул пояс.
Чик и Керопчик вышли из парка и пошли в сторону спортплощадки. Чик заметил, что Керопчик, пока они выходили из парка, шел бодро, но потом приуныл.
– А вид у него какой? – спросил Керопчик.
– Обыкновенный, – сказал Чик. Они свернули в глухой переулок, в конце которого была спортплощадка.
– Братуха пишет? – вдруг спросил Керопчик.
– Да, – сказал Чик и почувствовал, как что-то в нем кольнуло.
Он вспомнил, что брат его и после того футбольного матча много раз мирно встречался и разговаривал с Керопчиком. Это Чик помнил обиду, но сейчас она ему показалась не очень важной.
– Хороший парень был, – сказал Керопчик про брата.
Чик промолчал.
– Не жадный, – добавил Керопчик после некоторой паузы. Они уже были совсем рядом со спортплощадкой.
Они вошли в нее. Мотя сидел на траве и ожидал их.
– Привет, Мотя! – бодро сказал Керопчик, когда они подошли.
Мотя ничего не ответил и продолжал сидеть. Он даже не поднял головы. Во рту у него дымилась папироса.
– Ты меня звал? – спросил Керопчик. Мотя опять ничего не ответил, а, тяжело поднявшись и не вынимая папиросу изо рта, сказал:
– Раздевайся…
– За что, Мотя?! – удивился Керопчик.
– За… – спокойно ответил Мотя и лениво наотмашь ударил Керопчика по лицу. Голова Керопчика мотнулась назад.
– За что, Мотя?! – снова спросил он.
– За… – спокойно повторил Мотя, – раздевайся…
Чику стало ужасно неприятно. Но почему он ему не говорит, за что, подумал Чик, и, главное, почему он его раздевает?!
Керопчик молча снял пиджак и протянул его Моте. Чик вспомнил, как он небрежно впихивал деньги в карман пиджака.
– Держи, – кивнул Мотя Чику.
Чику стало совсем неприятно, но возразить он не посмел. До сих пор он был свидетелем возмездия, о котором так мечтал, а теперь стал как бы его со-участником. Чик держал пиджак на полусогнутой руке, стараясь как можно меньше притрагиваться к нему.
– Раздевайся, – снова сказал Мотя и выплюнул окурок.
– За что?! За что, Мотя? – отчаянно спросил Керопчик.
– Я же сказал. – Мотя снова тяжело и лениво ударил
Голова Керопчика опять отмотнулась. Он расстегнул рубашку и стянул ее с себя, обнажая голую грудь, на которой был наколот орел, уносящий девушку. Наколка эта сейчас показалась Чику жалкой.
Керопчик положил рубашку на пиджак.
– Корочки, – приказал Мотя.
Керопчик поспешно снял свои туфли и, не зная, как их вручить Чику, замешкался.
– Свяжи шнурками, чудило, – посоветовал Мотя, и Керопчик стал поспешно связывать шнурки туфель неслушающимися пальцами. Наконец он их связал и перекинул связанные туфли через полусогнутую руку Чика.
Чем больше тяжелела рука Чика, тем сильнее он чувствовал свое участие в том, что делал Мотя, и ему это было ужасно неприятно. Кроме этого, он еще боялся, что кто-нибудь из редких прохожих на этой улице окажется знакомым и донесет тетушке, что он принимал участие в грабеже.
Но редкие прохожие не обращали внимания на то, что происходило здесь.
В конце спортплощадки стоял домик, выходивший окнами на спортплощадку. Там жил один нервный тип, ненавидевший эту спортплощадку, потому что мяч иногда попадал в окна его домика. Это случалось очень редко, потому что домик стоял достаточно далеко, но хозяин все равно был очень нервным и, бывало, часами следил из окна в ожидании, когда мяч перелетит в его дворик или попадет в окно.
Сейчас он стоял у окна, и даже издали было видно, что он таращит белки глаз и как бы рвется выпрыгнуть в окно. Жена, стоя за ним, удерживала его. Чик понимал, что его не столько удерживает жена, сколько собственный страх.
Неужели он его и брюки заставит снять, с ужасом подумал Чик, когда Керопчик повесил ему на руку свои перевязанные шнурками туфли.
– Шкары, – приказал Мотя, словно отвечая Чику.
– Хоть скажи, за что! – снова отчаянно попросил Керопчик. Лицо его побледнело, и только на щеке, куда его дважды ударил Мотя, горело красное пятно.
– Я же тебе сказал, – спокойно отвечал Мотя. – Повторить?
Керопчик, расстегнув пояс, стал дрожащими руками снимать брюки и долго не мог вытащить ногу из одной штанины, наконец, вывернув ее, снял брюки и положил их на уже немеющую руку Чика.
Теперь Керопчик стоял в носках и сатиновых трусиках, и орел, уносящий девушку, наколотый на его груди, казался еще более нелепым.
Чику стало его страшно жалко. Ему стало стыдно, что все это случилось благодаря его стараниям. Чтоб уменьшить этот стыд, он старался припомнить, как Керопчик дразнил его старшего брата, как тогда ему было больно и тяжело слышать его гнусное пение, он старался вспомнить, как Керопчик нагло опрокинул лоток Алихана, но все это сейчас почему-то казалось не таким уж важным по сравнению с унижением, которому подвергал его Мотя.