Триумф графа Соколова
Шрифт:
Имеем радостную весть изложить, что за свои преступления приговором нашей партии сатрап Александров был живьем сожжен в крематорской печи. В свой последний час, вертясь на огне, как баран на шампуре, он проклинал свои преступления.
Следующим станешь ты, царская ищейка граф Соколов. Под чужой маской ты пробрался к руководителю нашей партии славному товарищу Ульянову-Ленину, покушался на дорогую его жизнь и коварно завладел списками борцов за свободу, за что многие честные борцы пострадали.
Мы приговариваем тебя, пособник капитала, к сожжению живьем в крематорской печи, а твой позорный
Долой гнилое самодержавие! Долой эксплуатацию! Да здравствует восьмичасовой рабочий день! Да здравствует революция и демократическая республика!
Организованная группа социал-демократов
Мари отшвырнула бумагу, прижала ладони к лицу. Ее плечи сотрясли рыдания.
Соколов поцеловал супругу в макушку:
— За Александрова я отомщу, найду злодеев. Посмотри на меня — ты можешь поверить, что эти субтильные типы справятся со мной? Чушь, мечты шизофреников. Я им скорее головы откручу. Увидишь! — Помедлил, произнес вслух, но так, словно рассуждал сам с собой: — Очень любопытные совпадения: это письмо написано той же женской рукой, что и анонимное письмо Гарнич-Гарницкому, и чертеж с планом его дома.
Обнял Мари:
— Прекрасно, что враги наши раскрыли свои планы. — Выдохнул с горечью: — И теперь мы точно знаем, что не Александрова, а его убийц искать надо.
Позвонил в колокольчик.
Тут же, шурша платьем, вбежала горничная Анюта. Соколов сказал:
— Принеси мне адресную книгу Москвы, а эту вазу поставь в чулан.
Он отыскал адрес, где проживал до своего исчезновения прокурор Александров, по армейской привычке быстро оделся и легко сбежал по лестнице вниз.
Любопытные новости
Легкие саночки понеслись по оживленной Мясницкой, пересекли Манежную площадь и выкатили на Волхонку.
На углу Ленивки Соколов соскочил на тротуар. Облаченный в тулуп, с номерной бляхой на груди, придерживая правой рукой шашку, прохаживался городовой. Это был мужчина лет тридцати, с большими заиндевелыми от дыхания усами, торчавшими концами вверх, выпуклыми ястребиными глазами, напряженно смотревшими на подходившего мужчину.
— Здравствуй, гордость российской полиции! — весело проговорил Соколов. — Как морозец, кусается?
Городовой стал еще с большим интересом разглядывать Соколова. И, узнав знаменитого сыщика, широко улыбнулся большим ртом, полным крепких белых зубов. Выпустив клубы густого пара, радуясь такому необычному собеседнику, весело отвечал:
— Так точно, ваше превосходительство, русский мороз хватает за нос! — Почтения ради городовой возвел Соколова в генеральский, превосходительный чин.
— Как зовут?
— Василий Казовой, первого участка Тверской полицейской части городовой, ваше превосходительство!
— Василий, это ты дежурил в прошлую субботу?
— Никак нет, ваше превосходительство! Как раз был выходной. Матушку-старушку навещал в бесплатной больнице для людей всех званий в Большом Харитоньевском.
— Что с ней?
— Кровь в голову ударила. Как раз на мои именины случилось, на Васильев день. В больнице пиявки приставляют к затылку
— Дай Бог здоровья твоей матушке. Василий, скажи, что известно о пропаже жильца?
— Про Степана Васильевича, что в первом подъезде? Хороший господин, ласковый. Когда мимо идет, всегда спросит: «Ну, жив корпиев сын?» И дальше себе изволит шествовать. Меня в сыск уже вызывали, ваше превосходительство, только сказать ничего не умею, потому что не знаю. Вам лучше с Евкарпием поговорить.
Соколов улыбнулся:
— С кем?
— Да с Евкарпием Воробьевым, сменщиком моим, он как раз дежурил. А имя его и впрямь неавантажное. Коли поп сердце держит на родителей, вот и обзовет, будто на лоб клеймо приложит. В нашей деревне две сестренки-близняшки жили. Одну звали Голиндуха, а другую еще хлеще — Еликонида. Тьфу! — Городовой засмеялся заливисто, как смеются только очень бесхитростные добрые люди. — Так за сестренок никто и не посватался. — Спохватился. — Ай, о чем это я? Про Евкарпия, значит, при нем все и случилось.
Сыщик равнодушно, словно невзначай, спросил:
— А чего стряслось?
— Как — чего? Вы про Степана Васильевича ведь разговор интересующий ведете…
— А этот Евкарпий разве причинен?
Городовой глубоко вздохнул, помялся, пожевал губами. Наконец, медленно произнес:
— Ндравный он, Евкарпий. Ругатель. Дысциплины в нем нет. Все время со всеми цепляется, норовит скандал учинить. Как что поперек его — в драку! — Вдруг осекся, словно лишнее сказал. Помолчал, потер барашковой рукавицей розовый нос. — А вообче он к начальству подобострастный, особливо если трезвый. И дурного господину прокурору сделать ничего не мог.
Соколов подождал, не добавит ли чего городовой, но тот стал скусывать сосульки с усов, надолго умолк. Сыщик осторожно полюбопытствовал:
— Василий, коли твой Евкарпий ни в чем не виноват, так что ты мне его портрет изображал?
Городовой попрыгал на месте, похлопал себя по бокам рукавицами и невозмутимо отвечал:
— Понимаю, что вы об нем приехали интересоваться? Вот я и доложил. Его дежурство-то было. И в сыскной об ем расспрашивали, и его туда таскали. — Доверительно произнес: — Только Евкарпий ни в чем не виноват, это я вам точно докладаю. Так что, ваше превосходительство, не сумлевайтесь.
Соколов вдруг схватил городового за борта тулупа, страшно взглянул в его глаза, громко прошептал:
— Чего крутишь, Василий? Бога не боишься? Ты пособник? На каторгу захотел, а?
Городовой смутился, уставился взглядом в мостовую. Вновь глубоко вздохнул и решительно произнес:
— Господин начальник, я не пособник. Как отцу родному скажу: взаправду толком ничего не знаю. — Вновь громко похлопал себя по бокам. — Но что точно, Евкарпий и впрямь все последние дни ходит мрачный. Убитый какой-то. Может, совесть угрызает? Пить ежеденно начал. — Постучал рукавицей по шее. — Будто с отчаяния. На пост позавчера заступил, а сам на ногах нетвердо колеблется. Ну виноват я, не доложил об нетрезвости. А как доложишь? У нас за такие дела в момент — под зад коленом.