Триумф графа Соколова
Шрифт:
— И что дальше?
— Мы пытаемся выяснить личность убитого, — быстро поправился, — то есть погибшего от несчастного случая Ивана Елагина. В Москве проживают восемь Елагиных, но среди них нет ни одного Ивана. Наши агенты энергично работают с картежными игроками. Впрочем, сами игроки люди осторожные, из них лишнее слово не вытянешь. Пока все дружно заявляют, что Ивана Елагина не знают.
Соколов раздраженно проговорил:
— Что игроки?! У вас полно осведомителей среди едоков, иуд и приманщиков. Эти шестерки
— Простите, Аполлинарий Николаевич, а кто такой едок?
— Это тот, кто незаметно подсовывает шулеру меченые карты, а после игры быстро прячет их. В клубах на этих ролях бывают служащие или лакеи, нарочно принятые на службу.
— А иуда?
— Этот смотрит жертве в карты и показывает шулеру условными знаками, как ему ходить. Жаль, подполковник, что вы не игрок, а то знали бы, что, к примеру, один палец означает бубны. Та самая масть, знак которой пришивается к верхней одежде каторжника.
Мартынов весело сказал:
— Конечно, конечно! Вот почему говорят: «Забубенная твоя головушка»!
— Только не моя, а твоя, подполковник! Если ты не отыщешь мне исчезнувшего Семена Кашицу, то тебе бубновый знак на спине покажется картиной Ильи Репина, а каторга — райским местом. Понятно? — И после этого по-французски, изысканно: — Желаю вам, сударь, больших успехов во благо великой Российской империи!
Атлетические забавы
Ранним утром, когда Мари еще спала, Анюта лишь просыпалась, а на кухне готовила кухарка Лушка, граф быстро оделся и вышел на Садовое кольцо.
Это было время ежедневных прогулок.
В радужных кругах светились электрические фонари. В высоком небе недвижно стыла перламутрово-серебристая луна. Под ногами сухо и громко хрустел снег.
В церкви Трех Святителей ударили в колокола. Колыхаясь, тягучие, словно замерзшие, звуки поплыли над пробуждающимся городом.
Закутавшись в теплые платки, завязанные крестом на груди, к заутренней службе тянулись богомольные старушки.
Скрипя полозьями и взлетая на ухабах, ночной извозчик несся к Каланчевке. Медленно тащились высоченные деревенские возы, набитые разнообразной провизией. Заспанные работники, выскочив полуодетыми на двор, торопливо отпирали ставни, распахивали двери магазинов, лавочек, трактиров, чайных.
Вдоль соседнего дома, что на углу Орликова переулка, притоптывая валенками, прохаживался городовой. Завидя Соколова, он счастливо улыбнулся и приложился варежкой к шапке:
— Здравия желаю, ваше превосходительство! Никаких беспорядков и подозрительных личностей не замечено.
Соколов не поленился, стянул плотную перчатку, пожал городовому руку:
— Как успехи, Василий?
Городовой весело отвечал:
— Успехи, Аполлинарий Николаевич, не у меня, а у моей супруги — третьего мальчишку родила!
— Поздравляю! — Достал портмоне,
Городовой дернул носом, смущенно проговорил:
— Много-то как! Спасибо, Аполлинарий Николаевич, мне совестно, ей-богу!
— Пусть героем растет малыш!
…По удивительной случайности пост городового находился возле дома № 17 по Садовой-Спасской. В нем тогда размещался Олимпийский комитет.
*
Самый прекрасный на свете город начинал новый, очередной в бесконечной череде прочих день.
Уланский, Харитоньевские переулки, Мясницкая, Чистые пруды, Домниковка, Покровка — сыщик знал тут каждый камень.
Городовые отдавали честь, прохожие раскланивались, а кто восторженней — так и шапки снимали.
В хорошем, то есть обычном, расположении духа Соколов вернулся восвояси.
Презрев лифт, легко поднялся пешком на свой шестой этаж дома № 19 по Садовой-Спасской. (Когда-нибудь умные люди здесь повесят памятную доску.)
Облачившись в спортивное трико и открыв окна и балконную дверь, Соколов сделал гимнастику.
Для начала это были обычные упражнения для развития дыхания, растяжения и гибкости. Затем, положив ноги на подоконник, он в два приема отжался от пола сотню раз.
Затем граф посадил на плечи свою очаровательную супругу Марию Егоровну и со всей бережностью сделал тридцать пять приседаний.
После этого проследовал в ванную — принимать душ. По его приказу были установлены два рожка. Из одного, пропущенная через газовую колонку, шла горячая вода, из другого — ледяная. Такое чередование очень нравилось знаменитому атлету.
Газетные новости
Громадные окна выходили на площадь Красных ворот. Жуткий мороз, стоявший все рождественские дни, разрисовал стекла роскошными узорами. Начало светать. Первыми розово загорелись церковные купола.
Горничная Анюта подала самовар и вслед за тем, по обычаю, внесла серебряный поднос с утренними газетами. Кухарка Лушка, тридцатипятилетняя красавица с толстенной пшеничной косой, принесла горячие калачи:
— Кушайте, Аполлинарий Николаевич! У Филиппова прямо с противня сняли, с Мясницкой домой бежала — вашей светлости желала горячими доставить.
Соколов благодарил Лушку и с легкой улыбкой спросил:
— Ты чего, красавица, в девках засиделась? Собой истинно краля!
Лушка серьезно отвечала:
— Прежде ко мне сватались, а теперь и предложениев нет. Старая, видать, стала.
Напротив Соколова расположилась Мари. Сыщик невольно залюбовался той таинственной женской грацией, которая бывает у женщин лишь в тот святой период, когда они носят в чреве своем дитя.
Мари подкладывала обожаемому мужу еду на тарелку, налила крепкий чай в толстостенный граненый стакан в серебряном подстаканнике.