Триумф графа Соколова
Шрифт:
Убийство мясника
По лицу Мишки разлилась смертельная бледность, он лязгнул зубами, с ужасом посмотрел на сыщика:
— Стало быть, вы с самого начала про мясника все знали?
Соколов уверенно подтвердил:
— Как же не знать, обязательно знал! Ты думаешь, я случайно в соседнем купе с вами в вагоне оказался? Каждый твой душевный порыв, — он протянул ладонь, — вот где у меня.
Мишка вновь и надолго погрузился в молчаливую меланхолию, из которой сыщик его не выводил, но лишь буравил взглядом. Наконец Мишка глухо произнес:
— То-то Ванька Елагин трясся, он хитрый. Мне так и говорил: «Чую, что нас пасут!» Я, дурак,
— Я тут ни при чем, он сам на мой кулак наткнулся. Так говорю?
Ванька подобострастно затараторил:
— Совершенно верно, господин полковник! На любом суде покажу — Ванька-дурак сам мордой об кулак наткнулся, чтоб провалиться мне на этом месте! И ему в глаза скажу. Да мало вы ему, надо было еще… — Вдруг задумался, не без задней мысли произнес: — Если, конечно, Ванька очухался…
— Очухался и уже показания вовсю дает. О тебе плохо отзывается. Говорит: «Пустой человек Маслобоев, враль и пьяница!» И еще, дескать, вся кровь на тебе.
Мишка так и подскочил на стуле:
— Так и выразился?! На мне одном? Ох, змей гремучий!
— Обещает тебе в глаза высказать.
— Ну язва гнойная!
— Коли, Мишка, пожелаешь, я тебе с ним очную ставку назначу. Хоть назавтра. Он в этой же тюрьме сидит. Грозит: «На суде выведу Маслобоева на чистую воду».
— Вот лиходей паршивый, червь гробовой! Ведь сам все заправлял, пес шелудивый, а теперь на меня валит. Пиявка кровожадная!
Соколов, памятуя, что Мишка редко ходил трезвый, сказал:
— Филеры сказывают, что ты, когда собрался в лавку к Овчинникову, глаза себе залил!
У Мишки если и были сомнения, что сыщик берет его на понт, то после этих слов они до конца рассеялись.
— Какой залил? Так, пропустил, конечно, рюмки две-три да пива «Трехгорного» дюжинку на двоих успокоили! Это с Ванькой в портерную на Петровке спускались. Но чтоб напиться — не было.
Соколов продолжал ловко вести свою линию, исподволь допытываться:
— Ты хоть помнишь, зачем приперлись в лавку Овчинникова?
Мишка выдохнул, как перед прыжком в холодную воду, но живо продолжал:
— Как не помнить! За ксивой пришли. Лавочник понемножку скупал темные вещички. Ну, краденое. Ванька, когда фартовые хаты брал, сам ему вещички сдавал. Ну а как стал идейным борцом за революцию, так по квартирам меньше стал лазить, недосуг.
Мишка про «идейного борца» сказал вполне серьезно, без тени иронии.
— А на какие шиши он жил?
— А из партийного общака платили.
— Ты про паспорт хотел рассказать.
— У мясника шла игра, вот мы с Ванькой и заходили иногда к нему. Лавочник однажды раздобыл, а может, просто стырил ксиву на имя какого-то мещанина Семена Кашицы. Овчинников показал Ваньке: дескать, найди покупателя. А я в хорошей ксиве во как нуждался, — провел ладонью по горлу. — На улицу страшно выползти, любой городовой за жабры подцепит. Ванька прочитал ксиву, а там приметы словно про меня: и рост два аршина и семь вершков, и цвет глаз карий, и волосы густые, темные, и нос картошкой — прямо в точку! Ванька прибежал, говорит: «Теперь можешь больше не трястись, старику отдашь червонец и будешь под новой фамилией жить». — Просительно посмотрел на Соколова: — А выпить ничего
— Потом, когда расскажешь.
Мишка вздохнул и продолжил:
— Приканали мы в лавку с утра пораньше, бутылку на стол выставили, двери изнутри закрыли на засов, а снаружи, как положено, табличку повесили: «Обед». Овчинников выпивает с нами, а сам морду отворачивает, в глаза не глядит. Я говорю: «Держи червонец, давай ксиву». А он крутить начал: дескать, кто-то стырил, нету паспорта. А Ванька как заорет на него: «Чего врешь! Водку нашу сожрал, а ксиву затырил? Небось денег кто больше посулил?» — «Да, мне две „красненьких“ дают». Ванька крепко рассердился да побежал в конторку — все места издавна знал. Дернул ящик стола, а там — денег рублей двести и ксива. Овчинников с кулаками на нас: прав, мол, не имеете по чужим ящикам нюхать! Верните обратно, чего залапали. А то, дескать, топор схвачу, зарублю на этом месте. Или крикну городового, он мне свояк. А Ванька завсегда при себе перо держал — в голенище. Дернул перо и мне протянул: «Бей, пускай из его квас, а то продаст с потрохами!» Я послухал, ударил. А теперь, гнида ползучая, все на меня валит. Ну, да я ему в зенки плюну, расскажу про ихние партийные делишки…
Соколов согласился:
— Правильно мыслишь, Михаил Антонович! Зачем на себя одного убийство вешать?
Писарь торопливо записывал.
Соколов спросил:
— В какое место ножом бил?
Мишка плаксиво сморщил лицо:
— Да куда придется! Сначала в живот, потом он брякнулся мордой вниз, так я встал рядом на колени и под левую лопатку этаким манером — жах! Ванька еще пальцем ткнул, мол, сюда, под сердце… Я по мокрым делам не ловок. А в той мокрухе и нужды настоящей не было. Ванька нарочно это подстроил, а сам потом меня пужал: «Кровью повязан, кровью повязан!» Вот я и крутился перед ним шестеркой. Всю душу истерзал. По их партийным делам за гроши бегал, свободой рисковал, листовки таскал на Прохоровскую мануфактуру, динамит в Москву из Саратова провез.
— Когда это было?
— В прошлом месяце. У кого брал? Все скажу, только записывайте.
— А где сейчас тот динамит?
Мишка вмиг насупился, замолк надолго, но потом сделал над собой усилие и, глядя в пол, буркнул:
— Отдал Елизавете, а она свезла. Куда? Не говорила.
Хитрый Мишка
Соколов, желая еще больше разговорить Мишку, спросил:
— Ведь после дела иной так перепугается, что в штаны наложит. А ты гусаром держался! Филеры в отчете написали, что совершенно собой владел, никто худого не заподозрил. Молодец!
Мишка подкрутил усы:
— Уж чего трястись, коли вышло так! Тут надо кураж выказать…
Соколов продолжал гнуть свою линию:
— Неужто в мелочах помнишь, как уходили из лавки Овчинникова?
— Как не помнить! Средь бела дня, на Лесном рынке — толпа, толкаются туда-сюда, того и гляди, в лавку кто припрется, а тут в конторке труп и кровищи, кровищи. Что делать? — Мишка замолк, покрутил головой, предаваясь воспоминаниям, криво улыбнулся, видно довольный собой. — Покойник лежал в дальней конторке, а мы при выходе ему прокричали, навроде как живому: «Будь здоров, Микитич!» Ну и табличка «Обед» как висела, так и осталась. Потом в газетах писали, что никто и не входил почти до трех дня, пока знакомый городовой за вырезкой не притопал. Открыл дверь — никого, стал кликать — молчание. Городовой зашел в конторку, а там зрелище первый сорт — мертвый труп-с. Ловко? — Глаза Мишки азартно блестели.