Триумф графа Соколова
Шрифт:
Тут дворник вдруг проявил непонятное упрямство. Он сопел, щупал распухший нос и мычал:
— Все это не разговоры, а пустые хлопоты.
Соколов усмехнулся:
— Ты, Дерюгин, полагаешь, что я выпущу тебя на свободу? Так? И что ты вновь будешь хозяином жить в трехэтажном особняке и заниматься темными делишками? А чтобы наследники владельца Назарова не проведали об этих делишках, теперь ты вдруг замолчал. Очень ты глупый человек, Дерюгин. Фетюк, да и только, тьфу на тебя! Молчи, и ты свое получишь.
У Дерюгина скривилось
— Меня желаете запутать, невиновного?
— Ты сам себя запутал! Ведь помогал страшным убийцам, которые замыслили покушение на самого Государя? Помогал! И коли станешь покрывать их злодейства, как соучастник пойдешь на виселицу. На голову тебе наденут темный мешок, палач выбьет из-под твоих ног табуретку и дернет за ноги: чтобы висел лучше. И захрипишь ты, выпучишь глаза, а твой длинный язык вылезет наружу, а душа, которую ты не берег, прямиком отправится в ад — на вечные муки. Так-то! Я все сказал. А теперь молчи сколько твоей глупой башке захочется.
Дворник затрясся, словно его уже на казнь вели, задохнулся словами, затараторил:
— Что же я теперича должен делать? Чего, чего доложить надоть?
— Изложи всю подноготную.
Дворник махнул рукой:
— Правильно, ваше превосходительство, не стану покрывать злодеев! Все, все расскажу как на духу, коли они замышляли. Как, к примеру, началось? В прошлом месяце в трактире Паншева, что на Покровской, познакомился я с человеком, которому имя Эдвин. За одним столиком выпивали-закусывали. Он меня хорошо угостил. Я тоже захотел угостить, а все уже прогулял. Говорю: «Пошли ко мне, в шкафу скучает косушка». Пришли, выпили. Разговоры промеж нами душевные. Эдвин подарил мне три рубля, а я дал ему второй ключ от замка, что на воротах. И еще Эдвин обещал каждую неделю по целковому-с! Жалко, что ль?
— Зачем ему ключ?
— Он подхалим такой, выжига настоящий, Лазаря поет: жена, дескать, ревнует, следит, не дает, бедному, проходу. А все потому, что завел себе девицу, Юлией кличут, чернявенькая, но складная барынька. Вот и снимает для нее возле Немецкого рынка холостую квартирку. И, говорит, коли увижу, что жена меня выследила, то открою на твоих воротах замок, а сам незаметно через сарай уйду. Жена и собьется со следа, не схватит тепленького на холостой квартире.
— Как же можно через сарай уйти?
— Очень просто, мы уж потом устройство сделали — откидывающаяся широкая доска, вся туловища пролезает. И прямиком на епархиальный свечной завод — он у нас за забором. Через заводской двор прошел и — милости просим — вышел совсем на другую улицу, Ладожской называется. Я сам, к примеру, на Немецкий рынок теперь так хожу — короче.
— И часто Эдвин твоим сараем пользовался?
— Этого не знаю, поскольку днем я больше сплю, а по ночам за домом приглядываю. Но два раза евонная девица Юлия по рублю приносила. Вот, ваше превосходительство, все вам рассказал, теперь
— А как же покушение на жизнь должностного лица?
Дерюгин грохнулся на колени, завыл дурным голосом:
— Это не я, это козни нечистого, он попутал!..
Соколов дернул злодея за ворот, поставил на ноги:
— Какая у тебя голова пустая — такой чуши поверил! У него никакой жены нет — была, но повесилась. Ты, Иван, сказал, что тебе рубль в неделю Эдвин платит?
— Так точно, барышня приносит — легулярно-с! Как раз завтра притащит.
— В какое время?
— Обычно часа в три-четыре пополудни.
У Соколова моментально созрел блестящий план.
Огонь желаний
На следующий день под наблюдением двух полицейских дворник Дерюгин был доставлен к себе домой. По требованию Соколова и к радости Мартынова, полтора десятка филеров были сняты с точек — чтобы не светились. Сам гений сыска появился в половине третьего на санях и наблюдал издали за особняком наследников Назарова.
Около четырех часов со стороны Немецкой улицы появилась изящная фигуристая девица в легкой не по погоде беличьей шубке. Подойдя к знакомому дому, она нажала на кнопку звонка. Тут же в косоворотке и в легких домашних туфлях выскочил Дерюгин.
Барышня, в которой Соколов легко узнал Юлию Хайрулину, передала дворнику рубль, перекинулась с ним парой слов и направилась в сторону Немецкой улицы.
Соколов дернул вожжи, жеребец полетел по обледенелой, кое-где присыпанной желтыми лепешками конского навоза мостовой. Он с размаху остановил жеребца, весело крикнул:
— Тпрру! Барышня-сударыня, не откажите себе в радости — в саночки садитесь!
Юлия взглянула на извозчика, узнала его, широко улыбнулась:
— Удивительная встреча!
Соколов подскочил к красавице, усадил на обитое мехом сиденье, сильным прикосновением завернул девушку в медвежью шкуру. Смело посмотрел ей в глаза:
— Барышня, поди, вы совсем иззяблись?
Она в ответ подарила ему взгляд — самый нежный и полный страсти.
— Да, морозы крепкие стоят, рождественские! — Вздохнула. — У всех праздник, а тут на сердце тоска.
Сыщик посочувствовал:
— Как снег под солнцем тает, так грусть красоту снедает.
— Хорошо народ говорит, — откликнулась Юлия. — Моя нянька любила повторять: «Радость прямит, а тоска крючит!»
— Так вместе разгоним тоску! — предложил Соколов.
Юлия оценивающим взглядом уперлась в Соколова, помедлила, подумала и тихо произнесла:
— Сегодня, на свету, убедилась: ты и впрямь удивительно похож на одного графа…
Соколов засмеялся:
— Эко, сударыня, хватили! Куда нам, дуракам, чай пить. Нищему гордость, что корове седло. А вы, барышня, и впрямь собой прелесть, очен-но хороши, ну розан натуральный.
— Только красота не сделала меня счастливой. — Юлия глубоко задумалась.